Homo Irrealis

Впрочем, то, что происходило со мной в кинотеатре, можно с легкостью развернуть в противоположную сторону: это не я оглядывался вспять на ту ночь в Вашингтон-Хайтс; оглядывался Ромер. Он на час с небольшим взял мою ночь взаймы, очистил от всяческой грубости, ошкурил с нее всю псевдопсихологию, снабдил нашу сцену ритмом, логикой, замыслом, а потом спроецировал на экран, дав обещание вернуть мне позаимствованное после сеанса, в слегка видоизмененном виде, то есть будет мне моя жизнь, но увиденная с другой стороны — не такой, какой была, не такой, какой не была, а такой, какой я воображал ее себе в идеале, — моя жизнь в форме идеи. Идея моей жизни во Франции. Моя жизнь как французское кино. Моя жизнь в виде симметрической реверсии. Моя жизнь, откалиброванная, очищенная от шелухи и помех — остался лишь водяной знак ирреалиса на чистом листе бумаги, где была написана вероятная жизнь, которая в реальности не случилась, но не стала от этого нереальной и еще может случиться, хотя я и боюсь, что этого не будет. Каким же потерянным я себя почувствовал — и каким свободным.

* * *

В тот вечер я вышел из кинотеатра, осознав, что, даже если и суждено мне остаться полным профаном по части ухаживаний и романтических встреч, если я слишком робок в любви и не посмею говорить столь же откровенно и толково, как герои и героини Ромера, все-таки фильм что-то для меня открыл, показал, что у Ромера все, что так или иначе связано с любовью, удачей, другими, с нашей способностью прозревать миражи, которые нам подкидывает жизнь, сводимо к одной вещи: любви к форме. Его фильм — классика. Фильму решительно наплевать на истинную суть вещей, на реальность, на здесь и сейчас, упадок городов, войну во Вьетнаме, Вторую мировую, на все то, что старательно снимали в конце шестидесятых все остальные; этот фильм подчинен более высокому принципу, классицизму — и им же очищен. Короткий фильм, где ничего не происходит, где сюжетом является умственная деятельность. Мне это было в новинку. Я был очарован. Мне до того никогда не приходило в голову, что классицизм не умер и что само искусство — высочайшая вещь, до которой способно додуматься человечество, — может оказаться просто пузырем, но при этом то, что находится в этом пузыре, что мы для себя открываем, пройдя его насквозь, лучше самой жизни.

Я вышел на улицу и огляделся. В тот вечер город ничем не напоминал город Уира или Хоппера, да и никого из художников, видоизменявших Манхэттен, чтобы сделать его своим. Город я теперь видел отчетливо. Без патины, без покрова искусства на зданиях, без слоев, город лишился способности даровать красоту, доброту, любовь или дружбу; он ничего не излучал, ничего для меня не значил. Это был не мой город — и моим он не станет. Его жители мне не братья и никогда ими не будут. А их язык не мой язык — и не станет им никогда.

Глядя, как потускнел Манхэттен в этот вечерний час, я также понял вещь еще более удручающую: что я утрачиваю Францию, утратил ее, что Париж более не мой город, никогда им не был и никогда не станет. Я не здесь, но и не в каком-то другом месте. Все втуне. Женщина, о которой я мечтал, мне недоступна. Улица, на которой я живу, не моя улица; работа, которой я сейчас занимаюсь, ненадолго. Ничего, нигде, никого. В голове крутились слова Дос Пассоса, которого я никогда не любил: «В ночи — полна желаний голова — [молодой человек] идет совсем один. Нет у него ни дела, ни женщины, ни дома, ни города».

В тот вечер я ехал домой на метро и увозил с собой воображаемый Париж и воображаемый Нью-Йорк — два нереальных города, жители которых говорили на смеси книжного французского и книжного английского, наблюдали, как с ними происходят нереальные вещи, и будто бы знали, что их снимает камера, что они часть изящно написанной кинодрамы, и их жизни, подобным образом оформленные, уже начинают им нравиться, потому что и они с недоверием относятся к этой штуке, которую принято называть грубой реальностью, ибо грубой реальности не существует, она совершенно нереальна, нет ей места в мире, потому что значение имеют только те вещи, что нереальны и реальными быть не могут. Я ни разу еще не набрался смелости признаться себе в том, что не интересуюсь реальным миром. Мне хотелось чего-то другого. Чего-то большего.