Homo ludens

С тех пор я произношу все буквы вполне удовлетворительно, хотя переименование меня в Вадика – из-за невозможности произнести «Володя» в раннем детстве – оказалось неисправимым.

Еще один эпизод. У моего «полугоночного» велосипеда «Турист» сломался переключатель скоростей. Дело было на даче в Баковке. Друзья-соседи пытаются починить, но у них не получается.

Баковка, 1954. Зяма рассказывает детям про личную жизнь Чехова. Слева будущий академик Владимир Собкин, Ира Паперная, Таня Паперная (1952–1978). Архив семьи Паперных

– Попроси отца, – говорит Витька.

– Он доктор филологических наук, он не по этой части.

– Понятно, – сочувственно произносит Витька. На его лице написано: «Да, не повезло парню».

Делать нечего, иду к отцу. Он берет в руку сломанный переключатель и внимательно смотрит на него.

– Я думаю, – говорит он наконец, – если сильно ударить молотком вот сюда, все заработает.

Берет молоток и сильно ударяет именно туда. Происходит чудо – переключатель работает.

В раннем детстве эта его способность к концентрации иногда приводила к страданиям. Пятилетнему Зяме сказали, что вселенная бесконечна. Много дней он пытался представить это себе:

– Доходишь до конца, а тебе говорят: здесь не конец. А что?

Невозможность представить себе бесконечность так мучила ребенка, что он перестал спать. После нескольких бессонных ночей успокоил себя так:

– Ладно. Доходишь до конца, а дальше все досками заколочено.

Есть одно чувство, которого отец, по-моему, не испытывал никогда, – во всяком случае, я не могу припомнить ни одного эпизода. Это чувство страха. Он был убежден в бесконечности своей физической силы, которая действительно была поразительной, особенно после копания противотанковых рвов под Москвой в 1941-м и работы матросом в 1943-м[4]. Прекрасно помню, как он не задумываясь дал по морде дачному соседу, сказавшему что-то неуважительное моей маме.

Мне девять лет. Витька Воробьев кричит мне во дворе:

– Уезжай к себе в Биробиджан!

Надо иметь в виду, что дело происходит в январе 1953 года, в разгар кампании против еврейских врачей-убийц. В этот момент рядом с Витькой оказывается мой отец, зашедший во двор, чтобы забрать меня. Услышав Витькин призыв, отец мгновенно рефлекторным движением бьет Витьку по щеке. Витька воет от боли. Появляется старший брат Витьки, только что вышедший из тюрьмы. Весь двор замирает: сейчас зарежет. Уголовник подходит к отцу и начинает свое «щас пасть порву», устрашающе размахивая руками перед носом отца. На папу этот спектакль не производит никакого впечатления. Когда рука уголовника оказывается уж слишком близко от его лица, он берет его руку за запястье, сжимает и властно отводит в сторону. В конце концов уголовник отходит, бормоча что-то вроде: «В милицию буду жаловаться».

Еще один эпизод. Мы с младшей сестрой поехали кататься на велосипедах. Нас остановили какие-то хулиганы – им понадобилась запасная шина, которая была привязана к моему велосипеду и которую они без большого труда у меня конфисковали.

– Почему ты их не побил? – недоумевала восьмилетняя сестра.

Я пожал плечами.

– Папа бы их точно побил, – уверенно сказала она.

Я думаю, что она была права.

У отца было много общего с Ираклием Андрониковым – театральность, «распускание хвоста», способность имитировать других людей и, к сожалению, склонность к депрессиям. Это сходство приняло трагический оборот, когда у обоих любимые дочери покончили с собой.

Мне шесть лет. Андроников приходит к нам в гости. Уже в коридоре начинается спектакль с преувеличенными комплиментами и самоуничижением:

– К нам приехал великий… нет, это вы великий… гениальный… вы гига… вы гага…

В коридор выходит мама. Отец продолжает спектакль по Чехову:

– Моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах… лютеранка…

Мама недовольно морщится. Тут появляюсь я.

– А вот и наш кретин, – торжественно объявляет отец.

Интересно, что мне в мои шесть лет не приходит в голову обидеться – я присутствую на спектакле. Но мама этого вытерпеть не может.

– Зяма, – говорит она тихо, но так, что спектакль немедленно останавливается. – Что ты говоришь?

Папа растерянно смотрит на нее, не очень понимая, в чем проблема. Ситуацию спасает Андроников:

– Ну кто же может обижаться на такого отца! – говорит он весело, и оба опять начинают валять ваньку:

– Гига! Гага! Папирушкин!

Отец всегда восхищался талантом Андроникова-имитатора.

– Сижу вечером в номере и вдруг слышу громкие голоса, – вспоминал он. – Я прислушался и узнал голос Фадеева – высокий, чуть сипловатый, его заразительный, раскатистый смех. Фадеева перебил Симонов – его тоже нельзя было не узнать по манере произношения, по рокочущему «р». Затем послышался глуховатый, но четкий голос Маршака – он говорил, как всегда, с какой-то усталой повелительностью. Как видно, большая группа писателей шла по коридору. Может быть, выездной секретариат Союза писателей? Я вышел из номера и увидел… Ираклия Андроникова. Он шел с молодым человеком, что-то ему оживленно рассказывая. Он-то и был «группой писателей», их голосами он разговаривал[5].

Ираклий Андроников, 1960-е. Архив семьи Андрониковых