Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель

Апорию такого же типа Эли Визель выразил в афоризме «я жив, следовательно, я виновен», немедленно добавив: «Я здесь, потому что друг, знакомый, незнакомец умер вместо меня». Подобное объяснение приводит и Элла Лингенс: «Разве не живет каждый из нас, вернувшихся, с чувством вины, которое так редко чувствуют наши мучители: “я жив потому, что другие умерли вместо меня”?»[160]

Леви также знакомо чувство такого рода. Однако он не принимает его окончательно и упорно ему противостоит. Этот конфликт все еще находит выражение в его стихотворении «Выживший», написанном в 1984 году:

Since then, at an uncertain hour[161]
Он не знает, когда эта боль возвратится,
Но когда она с ним, ему нужен хоть кто–то,
Кто бы слушал его и не дал этой боли
Сжечь в груди его сердце дотла и до пепла.

Перед ним возникают товарищей давних

Лица, бледные в раннем рассвете,
В серой пудре цемента, в неверном тумане,
В гриме смерти, что скрыта в ночном беспокойстве.
По ночам они мерно шевелят челюстями,
Пустоту словно репу жуют и слюнявят,
В снах тяжелых застряв.

Прочь, оставьте меня, порожденья тумана!

Разве я притеснял вас? Иль хлеб ваш убогий
У вас отнимал? Или требовал в жертву
Вашу жизнь? Никогда.

Возвращайтесь скорее в свой сумрак.

Нет вины моей в том, что я жив, что дышу,
Что я ем, что я сплю, что ношу я одежду[162].

Свидетельством того, что тема стихотворения сложнее, чем просто отрицание ответственности, служит упомянутая в его последней строке цитата из Данте. Ее источник находится в 33–й песне «Ада»[163], повествующей о встрече с Уголино в круге, где находятся предатели. Цитата содержит двойную имплицитную отсылку к проблеме вины депортированных. С одной стороны, в «темном колодце» находятся те, кто предал — главным образом своих родственников и товарищей. С другой стороны, не без горького намека на собственное положение выжившего, Леви цитирует именно строку, повествующую о персонаже, которого Данте считает живым, в то время как это только видимость, так как душу того уже поглотила смерть.

Через два года, во время написания «Канувших и спасенных»[164], Леви снова задает вопрос: «Тебе стыдно, что ты живешь вместо другого? Причем более благородного, тонкого, мудрого, нужного? Того, кто больше тебя достоин жить?»[165] Но и на этот раз ответ неоднозначен:

Ты анализируешь, перебираешь свои воспоминания, следя, чтобы ни одно не ускользнуло, не замаскировалось, не изменило облик. Все как будто в порядке: ты никого не порабощал, никого не бил (а были ли у тебя на это силы?) ; ты не занимал привилегированных должностей (да тебе никто их и не предлагал); ты не воровал хлеб у товарищей. Впрочем, это могло быть, и предположение, тень сомнения, что каждый — Каин брату своему, что каждый из нас (на этот раз я употребляю «нас» в очень широком, даже вселенском смысле) поработил ближнего своего, а теперь живет вместо него [166].

Расширение обвинения (или скорее подозрения) некоторым образом смягчает его остроту, делает наносимую им рану менее болезненной: «Или требовал в жертву вашу жизнь? Никогда»; «Невозможно влезть в шкуру другого»[167].

3.3.