Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

И от этих слов огненный вихрь
вздымался над снежными полями,
ага – именно огненный вихрь,
и пока все это продолжалось,
снег сворачивался,
словно кровь,
на холодных полях Галиции.

В финале этого стихотворения брань переходит в колядки («и странные были это колядки, скажу я вам»), которые, как и положено колядкам, воспевают Рождество Христово:

И председатели колхозов, выходя ему навстречу,
говорят – радуйся, Соломон, радуйся, Спаситель,
Сын божий родился.
И снег падает на землю.
И земля падает на снег.

(пер. И. Белова)

А поклонение волхвов в версии Жадана выглядит как военная операция среднего масштаба: «волхвы» («мы») вооружены калашами и накурены анашой, а их дары новорожденному состоят из ножей, пистолетов и даже навахи «с рукоятью резной». Младенцу предстоит воплотить не божественное милосердие, а то, от чего «прет», – насилие и поэзию:

Твой малец будет знать все слова и все имена,
он вместит в себя и охватит собою все,
нашу злость и печаль, что гложут нас дотемна,
все, что нас заводит, братает нас и несет.

Ему будут послушны все твари земли и вод,

он в любови своей будет хранить всегда
каждый отвоеванный нами дот,
все мосты, долины, высоты и города.

(пер. М. Галиной)

«Созвездия пахнут железом и кровью / Средневековье такое Средневековье», – восклицает автор в стихотворении «Второй год город косит чума» (пер. И. Белова).

Однако когда на сцену наконец выходит не названный, но угадываемый Христос, его проповедь далека от средневекового канона. Зато она согласуется с той картиной мира и с той версией старых мифов, которую сшивает по живому поэт[472]. Христос у Жадана – бог гонимых, бог «пятой колонны». Он «наш», но он с «ними», с другими, с врагами, он «пестует их детишек и веселит их жен». Он – против границ, питающих войну. Но он, конечно, и порождение войны, потому что для него все границы уже превращены в мнимости (страшные мнимости) – таков эффект войны, вошедшей в плоть времени.

Возможно, лучше всего жадановский постромантизм воплощает формула: «Свет состоит из тьмы / и зависит только от нас» (пер. А. Щетникова). Она напоминает стих Высоцкого из «Моей цыганской»: «Света тьма – нет бога»,– но очевидно сдвигает акцент с «объективной» констатации фактов на декларации прямой и личной ответственности поэта за трансформацию мрака в свет. Это тяжелый труд, и шансов на успех очень мало, но в конечном счете трудно найти более осмысленное занятие. Именно таким путем постромантизм, несмотря на кажущуюся иллюзорность, обеспечивает почву, а вернее, репертуар стратегий, которые помогают выжить в самое страшное время.

4

В заключение я бы хотел вернуться к тем вопросам, которые были поставлены в начале статьи: действительно ли русский – и, шире, восточнославянский – поэтический неоромантизм не только проходит через весь ХХ век, но и вполне активен сегодня? Действительно ли нынешняя стадия неоромантизма настолько отличается от предшествующих фаз, что было бы лучше называть ее как-то по-другому (например, постромантизмом)?

Судите сами – основные черты сходства и различия между неоромантизмом и постромантизмом могут быть суммированы следующим образом:

1) Подобно модернистским неоромантикам, современные поэты широко используют стилизацию как метод моделирования поэтического «я». Однако постромантическая стилизация, наряду с обязательными и, в сущности, неизбежными ироническими эффектами, создает – или по крайней мере стремится создать – совершенно новые, хотя и по-прежнему трансгрессивные формы культурной идентичности. Более того, постромантическая стилизация часто окрашена этически и представляет собой форму ответственности перед замолчанными или забытыми голосами прошлого и настоящего.

2) Инвертированная форма остранения, свойственная модернистскому неоромантизму – когда «естественное» репрезентируется как «искусственное», – находит новое воплощение в постромантической вариации: «естественное» становится социальным, а «искусственное» – масскультовым. Этот сдвиг формы, на первый взгляд малозначительный, на самом деле фактически «снимает» исходную оппозицию, являя собой вариант деконструкции.