Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

Как лучше назвать то, для чего еще нет названия? Каких слов и понятий не хватает в современном русском? Не устарело ли то или иное правило, не сковывает ли оно жизнь языка? Куда движется, как изменяется его грамматический строй? Как максимально раскрепостить язык, не подвергая его опасности хаоса и коммуникативной невнятицы? Язык ведь не то, что откладывается в грамматиках и словарях и что закончено раз и навсегда. Язык, как говорил Гумбольдт, не «эргон», а «энергия» – не созданное, а сама энергия созидания.

Вообще это очень непривычно, особенно для России, – представление о том, что сам язык может быть предметом творчества: не в виде, скажем, стихотворения или романа, а сам по себе. Я пишу не текст, а язык. Как это – писать язык?! Или – говорить язык?

– Если говорить об импульсе словотворчества, первыми приходят на ум Хлебников, Андрей Белый, Северянин…

– Да, но не только. Среди вдохновителей я бы вспомнил и Владимира Даля – он же был проектологом в языке!

– Разве он не фиксировал уже состоявшиеся слова?

– Нет! Я проанализировал словарь Даля и нашел, что в типических случаях у него приводятся в одном гнезде несколько слов, существующих в литературном языке: например, «пособие», «пособник», потом – несколько диалектных, с указаниями: это – тверское, это – псковское… А потом идет ряд слов без указания их диалектной принадлежности: пособ, пособленье, пособливый, пособствовать, пособщик…Что это за слова? Даль не указывает на их источники, и можно предположить, они внесены им для полноты корневого гнезда. Это возможности языка: не норма и не актуальность, а проявления его системности. То есть Даль сам создавал эти слова по законам русского словообразования. И когда академические филологи спрашивали его: «А почему у вас нет указаний, где вы слышали это слово, в каком контексте?» – он отвечал: «Я не могу указать ни на что, кроме самой природы, духа нашего языка, могу лишь сослаться на мир, на всю Русь, но не знаю, было ли оно в печати, не знаю, где и кем и когда говорилось».

Это были потенциальные слова, которым он контрабандой давал место в своем словаре. Контрабандой, потому что эпоха была позитивистской, реалистической, и Даль считал задачей своего словаря отразить некнижный язык, сделать сдвиг с письменного слова на устное. Но он сделал и еще один сдвиг: с актуальности на возможности языка. Правда, он это прятал. Он никогда не выносил своих новых слов в качестве заглавных, а помещал их внутри существующих гнезд, демонстрируя возможности словообразования, как если бы эти слова реально существовали, раньше никем не записанные. Поэтому у него появляются, например, в гнезде «сила» такие слова, как силить, силовать, сильноватый, сильность… – около 20 слов с корнем «сил-», которых нет в академическом словаре 1847 года. Понятно, что это – его попытка подбросить потенциальные слова в язык, как кукушка подбрасывает свои яйца в чужие гнезда.

Но когда слова вводятся таким образом, они остаются незамеченными. Поэтому у Даля есть много прекрасных слов – скажем, «входчивый», – которые прошли мимо языка, хотя словарь Даля был излюбленным чтением поэтов и вообще творческих людей. Даль передает энергию слово– и смыслообразования. Мы чувствуем у него, как язык творит нечто новое, оставаясь верным своему духу и законам.

– Вы работаете с русским языком и русской культурой – и тем не менее по собственному выбору переселились в иную культурную и языковую среду. Что вас заставило это сделать?

– Прежде всего – отсутствие работы в России. В конце 1980‐х наступило черное время: у меня большая семья, а работы не было, и мне она не светила. В США мне предложили работу в университете – сначала временную, всего на семестр. Я поехал, чтобы вернуться через полгода. Набил чемодан марксистской литературой, потому что один из курсов, которые я должен был читать, – «Идеологический язык и мышление» (кстати, это – тема моей большой монографии, пока не опубликованной). Потом я получил на год стипендию (fellowship) в Международном центре ученых им. Вудро Вильсона в Вашингтоне и остался там на год. Одновременно пришло предложение постоянной работы от Университета Эмори в Атланте, и с 1991 года я там преподаю.

– Каким для вас оказалось соотношение компонентов потери и приобретения при перемещении в чужую среду?

– Это перемещение стало для меня, несомненно, приобретением. Прежде всего благодаря возможности двуязычия, двукультурия. Тогда и свою культуру начинаешь видеть как бы впервые.