Hotel «Rодина»

– Ну, шо ты опять, Колян? Понесло? Шо ты волну гонишь? Сейчас спугнёшь хорошего, доброго человека. Одного единственного лошка на этом пляже. Метлу-то придержи, неврастеник.

– Заткнись, кротиное отродье! - прикрикнула она на ребёнка, который проснулся и захныкал.

Он смолк, закрыл глаза и обиженно зачмокал пустышкой. Водитель засопел обиженно, но возражать цыганке не стал. Снова закурив, он прибавил до максимума звук в радиоприёмнике. Мощные динамики выплюнули хриплый голос: « Гоп-стоп, – мы подошли из-за угла, гоп-стоп, – ты много на себя взяла…»

– Да сделай же потише, придурок! - прошипела цыганка и водитель, нехотя, убавил звук, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. А цыганка, отпустив руку Караваева, не сводя чёрных глаз с его лица, сказала:

– Дядечка, ты не Коляна не обижайся, он маленько с прибабахом, с головой не всегда дружит. В яме у чеченов просидел пацан целый год. Как думаешь, добавляет здоровья такой отдых?

Караваев ещё обижался, но после этих слов цыганки обида стала быстро проходить. Он с жалостью посмотрел на дремавшего водителя, и уже спокойным тоном сказал:

– Да, ладно. Чего уж там.

Цыганка подошла к нему почти вплотную и, буравя глазами, заговорила жалобно-просительным тоном, но ему казалось, что глаза её смеются:

– Подмогни, добрый человек, дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев вздрогнул. Сделал шаг назад, и кисло улыбнулся.

– Да ты шутишь, наверное? Какие баксы? Это мне впору у вас просить. Вы, вон, на каких тачках крутых разъезжаете. На один бензин, наверное, тратите…

Цыганка заученно и равнодушно повторила, будто не слышала его слов:

– Подмогни, чернобровый. Дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев досадливо пожал плечами.

– Какие могут быть у шахтёра, баксы-шмаксы? Я их и в руках-то никогда не держал. Мы рубли, милая, хе-хе, забывать начинаем, как выглядят. А ты – баксы!

Цыганка будто ждала, что он занервничает, она запричитала быстро и жалобно, но лицо её при этом сохраняло бесстрастно-презрительное выражение:

– Подмогни, милай. Дитя без отца дитя. Три дня ничего не ели. Можешь «деревянными» дать, если «зелени» нет. А, хошь, я те погадаю? Давай, погадаю тебе, соколик. Судьбу тебе наперёд расскажу, дядя. Не хочешь? Дитя без отца… три дня ничего не ели… дай пару баксив, дядечка… Чернобыльские мы, не дай Боже никому такую родину, мать твою, иметь…

Караваев развёл руками.

– Да, нету, нету. Нету у меня валюты, милая. Была бы дал бы тебе и баксов и евро, юаней и тугриков с манатами.

Цыганка ещё несколько секунд смотрела гипнотически в его глаза и вдруг зло заорала:

– Я, шо, не ясно говорю? Дашь денег или нет, пень лохматый? Да, шо ж за народ пошёл, а? Никакой жалости нет ни к женщинам, ни к детям! Я ж говорю: не ели три дня. Дай денег! Чернобыльские мы, шо не понятно? Фу, я взопрела вся! Колись, жмотяра.

Караваев посмотрел на ребёнка, у которого над губкой пробивались чёрненькие усики, и ему показалось, что ребёнок усмехнулся и подмигнул ему. Он быстро отвёл взгляд в сторону.

– Вот привязалась, что тот репейник. Не дави на меня, пожалуйста. Не люблю я, когда на меня давят, – присел на корточки Караваев и открыл свой чемодан.

Пошарив в нём, он извлёк из него скромный бутерброд. Закрыв чемодан, он несколько мгновений разглядывал свой сальбургер из куска серого хлеба, на котором желтела полоска подвялившегося от жары сала. После словно очнувшись, сглотнул слюну, встал и протянул его цыганке.

– На вот, поешь. Чем богаты, как говорится…

Она машинально взяла бутерброд. Глядя на него недоуменно, и, почему-то опять озлившись, выдохнула:

– Ты, шо ж мне дал, придурок?

Караваев обиженно поджал губы.

– Что ж ты всё ругаешься? Это, ни в какие ворота так с людьми разговаривать. Мы с тобой вроде не ровесники и пиво вместе не пили. Повежливей бы надо со старшими, девочка, повежливей.

– Та я с двенадцати лет не девочка, – скривилась цыганка, всё ещё недоумевающее разглядывая бутерброд.

– Ты, шо ж мне дал? И вот это, шо, есть можно? – хохотнула она, оторвав взгляд от бутерброда, и, неожиданно сильно размахнувшись, швырнула его в сторону дюн.

Караваев проводил глазами улетающий бутерброд, который в воздухе расстыковывался на свои составные части, и не смог сдержаться.

– Что ж ты, дура, вытворяешь, а? – сказал он строго. – Что ж ты хлебушком-то разбрасываешься, а? Как рука у тебя поднялась? Что ж ты вытворяешь, бессовестная? Ни стыда, ни совести! Это ж надо, над хлебом глумиться! Это же хлеб! Понимаешь, хлеб?!

Цыганка перебила его, скривилась.

– Ой, та понимаю я, понимаю, шо хлеб это. Ты мне лекций не читай, профессор. В Библии знаешь, шо написано? Не дураки её писали, написано, шо не хлебом одним жив человек. И правильно написано. Знали люди, как жить. Потому как человек, дядя, жив ещё и салатиками вкусненькими, и пивком добрым или джин тоником и вискарём, мобильником и тачкой классной, бумажником толстым и виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой. Человеку много чего надо, чучело ты музейное.