Human

К сожалению, он не был актер, верней, не был человеком театра. Иначе ему доставило бы удовольствие это беззвучное кружение некогда произнесенных здесь слов, похожее на прозрачный балет - "Остановите свой бег, бешеные кони ночи!" - говорил доктор Фауст, - "Кровь Христа струится по небесам. Когда б я был скотом! Скоты счастливы. Их души, едва они умрут, тают в воздухе". "Это был тяжелый сон", - отвечала его возлюбленная, - "А сейчас начнется другой сон".

Сойдя в зал, он неожиданно обернулся на театральный занавес, едва уловимо шевелящийся в темноте, как огромное, с шорохом поднявшееся отвесно озеро. Вышитые на нем фигуры были вполне ясно видны ему. Вот приговоренный к смерти король стоял на одном колене на эшафоте, сняв парик и преклонив под занесенный топор голову; священник исповедовал короля; солдатня и знать стояли у стены пышным рядом, прорастающим стеблями копий, а маленькая принцесса, выронив золотое веретено, безмятежно спала на ступеньках эшафота. Казнь была погружена в сон.

Здесь необходимо раскрыть существенный секрет: нет смысла говорить или пояснять, кем был молодой человек с цветком, но цветок и яблоко были осторожными паролями, а сиреневый саквояж, похожий на футляр музыкального инструмента - взведенной адской машиной.

III

Несколько неполных лет он учился в университете маленького трансильванского городка, где был свой король, просвещенный человек, безнадежно больной редкой скоротечной формой малокровия, знаток Кранаха, автор сложного исследования о неоцененной "Казни святой Екатерины", безвозмездно уступивший специально перестроенный дворец под лекционные залы университета, оставив для себя лишь маленький однокомнатный флигель, выходящий в сад. Приняв на себя почетное ректорство, временами он читал ученые, но немного скучные лекции по истории живописи в бывшем дворцовом театре, похожем на золотую внутренность витой раковины.

Будучи сторонником ненавязчивого просвещения народа путем тихого архитектурного строительства, король строил сам, временами даже выходя, поддерживаемый каменщиками, на шаткие леса в штукатурном фартуке: заезжих архитекторов смущала его умирающая мечта, превращавшая город в подобие мнемонического театра, призванного путем сочетания символических фресок, статуй, рельефов и городских перспектив, чудно превращать двуногого дикаря, готового обесчестить мать и убить отца, в просвещенного гражданина вселенского универсума.

В начале весны, ранней и необыкновенно теплой в этом полузабытом и отдаленном, как веспасиановские времена, году, переходя через залитую водой театральную площадь, к которой, как помнится, да и было на самом деле, примыкало кладбище, зябко и осторожно идя в обнимку с молодой прихрамывающей художницей Соней Грюневальд с неестественно огромными и радужными, как павлиньи перья, глазами, он увидел на афишной тумбе молодое отсыревшее лицо мачехи, иллюзионистки О.З., приехавшей на гастроли вместе с маленьким венецианским цирком.

"Пойдем?", - осторожно спросила своего любовника Соня Грюневальд, как раз закончившая большую мозаичную копию ботичеллиевской "Венеры" для городского вокзала. - "Я так хочу видеть канатоходцев".

Она опасливо посмотрела вверх. Этот трансильванский городок славился канатоходцами, плавно танцевавшими на протянутых над площадью канатах каждое воскресение. Поговаривали, что иные из них могли без затей ходить по воздуху. Теперь на пересечении проволок и канатов висел остов булочника без суда повешенного за то, что продавал хлеб из отрубей по цене, вдвое превышавшей пшеничный - и канатоходцы не выступали.

Соня Грюневальд продолжала заворожено смотреть вверх.

"Да что ты там, наконец, увидела?"

"А ты посмотри".

Художники немного странные люди. Не так давно Соня, ненасытно содрогавшаяся в его объятиях, вдруг спокойно, нежно и властно отстранила его, встала и голая, растрепанная, мокрая от пота, в пятнах от поцелуев, начала набрасывать - сразу на бумаге и на холсте - очень неприятную картину в брейгелевском духе: дерущиеся слепцы обрушиваются на тупых зевак, ловко, профессионально выбивая им глаза посохами; на переднем плане жалкая, с пустыми глазными ямами, гнилым ртом и провалившимся носом девушка, жутко и неуловимо похожая на саму Соню, длинными дрожащими пальцами пытается вставить в глазницу чей-то свежевыдавленный живой глаз.

"Нет, ты посмотри!"

Над повешенным, чуть раскачиваясь на канате, стояла, положив руки в карманы легкого плаща, стояла высокая светловолосая женщина в серой широкополой пуховой шляпе. У нее было холодное суровое лицо, чуть похожее на длинную морду лошади.

Равнодушно и презрительно посмотрев на застывшую под ней с запрокинутыми головами пару, она неожиданно широко улыбнулась им, достала из кармана плаща большое яблоко и, негромко сказав: "Вам не надо ходить в цирк", медленно пошла по канату прочь, перекидывая его из руки в руку и одновременно, словно легкая душа розы или животного, растворяясь в воздухе.

"Боже мой", - завороженная, словно бы от настоящего чуда, сказала счастливая художница: "Какая канатоходка".