Human

Резко встав, она оттолкнула кресло и погасила свет. Он обнял ее за плечи. Тяжело дыша, она тихо положила кисти рук на письменный стол, не мешая ему делать то, что он торопливо делал, только тихо говоря: "Не рви пуговицу. Вот так. Не сюда. Рановато тебе с кровушкой".

Ее передернуло от боли.

Прижавшись к ней, он провел пальцами по ее закушенным губам.

Она тяжело вздохнула и молчала, пока он не оставил ее в покое.

Под утро, под стук колес, словно мертвый, побалтываясь на подвесной койке, он вспомнил о ее игральных камнях. Казалось, они незаметно растаяли в воздухе над ее руками.

Поезд подошел к вокзалу. Нежная и мозаичная Венера взглянула на него глазами Ольги Зангези. Что она с ним делала, как забавлялась с ним несколько часов назад, если камни исчезли?

Маленькая темноволосая девушка в куртке и рукавицах, улыбаясь, весело помахала рукой одинокому утреннему пассажиру.

Мучимый непереносимым стыдом, гонимый страхом, растерянный, раскрасневшийся, он внезапно подошел к мозаике и неловко помахал Соне Грюневальд в ответ.

Когда она умерла, снова мучимый стыдом и сердечной болью, он расспрашивал о ней праздно-равнодушных европейских путешественников с похожими на маленькие карманные зеркала альбомчиками для мгновенной зарисовки окрестных видов, но они только умиленно вспоминали мозаичную Венеру и - зачем-то - памятник Александру Клювину, с искаженным непереносимой болью лицом, с пустыми глазницами, из которых, как кровь, текла вскипевшая застывшая бронза. Почти таким - разве что в обычном европейском костюме - его видели в последний раз, когда, слепо шаря руками в беззвучном воздухе, спотыкаясь на лестничных ступенях, он навсегда выходил из университетского дворца, среди молчаливой студенческой толпы, пораженной жалким и страшным зрелищем.

Тяжело сидящий на камнях бородатый булочник как будто подслушивал его мысли, или просто был хорошо осведомлен о том, что было его воспоминаниями.

"Вы напрасно снова сделались любовником своей мачехи, - с отвращением сказал он, - Да, она все, все знала о смерти Сони Грюневальд. Это вы правильно угадали. Но она ведь и убила ее. Придушила и свернула шею в университете на лестнице. Ей ведь было это проще простого. Она там читала лекции по утрам. Скучные, глубокие и сухие, как заброшенный безводный колодец. А по вечерам танцевала на канате. Так вот, несколько минут ее не было: вместо нее перед студентами балаболила иллюзия. А потом, свернув Соне шею, она вернулась".

Подложный булочник, осторожно встав и не отпуская сафьянового саквояжа, приседая, подобрался к краю пропасти и, протянув руку, бережно сорвал бледно-желтый горный тюльпан, казалось, волшебно выросший прямо из горной породы.

"За что она убила ее?" - глухо спросил пасынок Зангези.

Вместо ответа рыжий бородач перекинул ему на колени саквояж.

"Не скажу. Моя маленькая месть. Я боготворил ее", - его большие, странно неподвижные глаза стали холодны и жестки, - "Но я простил ее убийство Ольге Зангези. Но не прощу трусости. Вы трус".

Пасынок циркачки вскочил. Саквояж скатился с его колен, тяжело стукнув о камни.

Его собеседник даже не подумал встать и только брезгливо отпихнул повалившуюся на бок сафьяновую бомбу тяжелоподкованным каблуком, как будто намеренно и расчетливо хотел умереть.

"Вы все время были в городе. Она день за днем ждала вас. Был осужден и покончил с собой ее отец. Ее мастерскую разгромили во время обыска. Я спасал ее рисунки, очищая их от следов человеческих копыт. Помните военный мятеж? Ее изнасиловали рехнувшиеся от вседозволенности подростки. Вы все время были в городе! - Ваше счастье, - глухо добавил он, - что она успела перед смертью найти более достойного человека".

Зангези молчал, почему-то удивленно глядя на саквояж, и вдруг испуганно присел перед ним на корточки и торопливо щелкнул замками.

В саквояже были камни.

"Бомбу вашу, - насмешливо сказал его собеседник, - настоящий динамит, вы найдете в розовом кусте у вашего дома. Будь она со мной, я взорвал бы вас. На этой скале".

Отвернувшись, он тяжело и торопливо пошел прочь, скрылся за скалой, похожей на сиренево-алый язык окаменевшего пламени и хитро запетлял, оступаясь и тяжело дыша, вместе с осыпающейся горной тропинкой, спускаясь к нестерпимо синему для глаз озеру.

VI

Сонный сторож с длинными белесыми ресницами и небрежно поднятым воротничком несвежей рубашки с лязгом отомкнул двуручным рычагом граненого ключа парадную дверь таинственно подготовленного к взрыву театра, надкусил зеленовато-желтое, радужно светящееся в темноте яблоко, бессловесно доигравшее свою роль, сплюнул, аккуратно пересчитал деньги и вдруг удивленно отрыгнул на призрачный в этих лилово-прозрачных сумерках парадный театральный подъезд плотный сгусток крови.

Зангези нежно обнял его на прощание.