И ад следовал за ним

Он вяло кивал головой, купаясь в своих водопадах, бармен уже не отрывал от него глаз, я допил свой стаканчик и выполз из этого тошнотворного реквиема на воздух.

Рано утром я позвонил Хилсмену.

— Некоторые новости, Рэй! Не хотел беспокоить вас ночью. Встретимся в «Гров­норе»?

— Надеюсь, что ничего серьезного? — Голос его звучал обеспокоенно.

— Что может быть серьезнее смерти?

— Кто–нибудь погиб? — Его губило полное отсут­ствие юмора.

— Не нервничайте, главное, что мы с вами живы! Так в «Гровноре»?

— Вы хорошо знаете Уайтчейпл?

— Мерзкий район. Неужели мне придется тащиться в такую даль? — Район нахо­дился восточнее Сити и в свое время вдохновлял писателей на романы о несчастных бедняках, живущих в лачугах и развалинах.

— Извините, но я целый день буду в тех краях… подъезжайте к уайтчейпелской ра­туше!

Ровно в пять я вырулил прямо на стоянку муници­палитета.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, о превратностях любви на дачах за зеленым забором, о Папе— Мохнатой Руке, о Витеньке — Совести Эпохи, о пустых бутылках и прочих нехороших вещах, которые оттеняют несравненные достоинства героя, идущего на боевое задание у берегов Женевского озера

«Увидев проходившую мимо Коро­леву, он крикнул:

— Душенька, вели убрать эту Крысу!

У Королевы на все был один ответ.

— Отрубите ей голову!— крикну­ла она, не глядя.

— Я сам приведу палача! — сказал радостно король и убежал».

Парафраза из Л. Кэрролла

Самое главное, что именно я нашел ему Клаву — Большую Землю — Ястребиное Око, тогда пухлявую юную блондинку, выпускницу престижного вуза, успевшую пройти через неудачный брак и теперь озабоченную поиском прочной и надежной пристани, нашел ему подругу на всю жизнь с помощью Риммы, сидевшей с Большой Землей[28] за одной школьной партой, где они честно шептались, списывали друг у друга и донесли святой огонь дружбы до более зрелого возраста, несмотря на разницу общественных положений, игравших мощную роль в запутанных лабиринтах мекленбургских структур.

Клавин Папа, точнее ПАПА,— как ни тужься, не выразить на бумаге его весомость в тогдашней истории, когда его имя произносилось с почтительно–сладким выражением лица, дабы никто, не дай Бог, не мог прочитать на нем недостаток пиетета,— вхо­дил в свое время в число рыцарей круглого стола под председательством Усов и многому на­учился, вдыхая дымы его легендарной трубки и выдерживая пристальный взгляд желто­ватых глаз.

Но ПАПА — это История, оставим его в покое, а кто объяснит, каким образом зале­тел на вершины простак в шевиотовом костюме с надставными плечами, выполнявший в нашем отделе вполне презренные рядовые функции? Во всем виноват его дружок Алик, вечно сеявший разумное, доброе, вечное и не ожидающий за свои подвиги никакой бла­годарности.

Николай Иванович готовил себя к браку серьезно, как учили Кадры, на всю жизнь и до гробовой доски, давно мечтал он об избраннице сердца, которая все выдержит и вы­дюжит, не предаст и не продаст, и в роковой час, когда начнут холодеть конечности, блаженно поцелует в желтый лоб и закроет остекленевшие очи.

И поскольку Челюсть сначала шутя, а потом уже настойчиво канючил и жаловался на свою неприкаянность, и просил по–дружески с кем–нибудь познакомить (дружили мы после работы и в рамках — не в монастырских традициях открывать души,— чаще всего прогуливаясь по книжным лавкам, что на Мосту Кузнецов, с заскоком в буфетик старо­модного отеля, где торговали в розлив армянским портом), а Римма постоянно жужжала о некрасивой, но обаятельной подруге, дочке ТАКОГО ПАПЫ, жаждущей устроить свою жизнь, я порешил помочь обеим сторонам и бескорыстно протянул руку Челюсти.

Вот как случилось, что его стопа прикоснулась к заповедной земле за зеленым забором, где ПАПА бывал лишь проездом из государственной дачной резиденции, и оказалась на большом пиру по случаю Нового года.

Праздничными делами заправляла хлопотливая Старушка — Няня–Мне–Так–Душно, которую Большая Земля обожала с детства и часто просила открыть окно и поговорить о старине. Няня сидела на кухне и ощипывала кур, бросая пух и перья в медный таз.

По просторам дачи, ядовито посматривая на полные собрания сочинений и на бу­мажные репродукции в золоченых рамках (не исключено, что раньше в них находились писанные маслом портреты царственных особ, вырванные и навсегда пригвожденные к позорному столбу), бродил друг детства, юный медик Тертерян, слывший человеком излишне просвещенным, а потому опасным.