— Полагайтесь на него так же, как на меня! — Я внутренне заржал, ибо в тех краях никому нельзя верить даже на йоту: обжулят, обчистят, продадут с потрохами.— Сделайте ему от моего имени подарок, он это любит. Купите какие–нибудь солидные швейцарские часы, не очень дорогие, конечно…
В тот же день я купил серебряные квадратные «Лонжин» и вылетел в Каир.
В Каире я уже не был давным–давно и помнил лишь заброшенное кладбище под палящим солнцем, моя память не запоминала густонаселенных мест, не вбирала в себя ни шпили ратуш, ни палаццо, ни музеи — каждый город ассоциировался у меня с некими подсмотренными деталями: полусумасшедшая улыбочка сторожа центрального собора — это средневековый Брюгге; черная длинная юбка, и рядом аккуратно вычищенные ботинки — это Керстнер–штрассе у собора святого Стефана, жемчужины Вены; Мюнхен — это стойка с дымящимися сосисками и туристские фиакры, которые тянут вымытые до блеска коняги, и колеса поскрипывают: сосиски, со–сис–ки! Дублин — это дешевый виски и зажигалки; Бейрут — это теплое море и пляж с купальщиками, а в миле — снежные горы и лыжники.
Во время своих первых вояжей я осматривал в каждом городе достопримечательности, выписывал в блокнот названия картин и имена художников, лазил по замкам, кафедралам, музеям часов, детских игрушек, военной формы, орудий пыток, а потом все смешалось и перепуталось, узелки завязывались как попало: вот божья коровка на потрескавшемся фонтане недалеко от королевской площади — это Копенгаген! вот бродяга, допивший мою кружку пива, когда я на минуту отошел в сторону,— это Милан! вот прищуренные глаза из–под широкополой шляпы и бурдюк на поясе — это, конечно, Севилья, нет, нет! Мадрид! Именно в этот день сорвалась операция — и играют взволнованно заросшие известкой кровяные сосуды: Мадрид — Париж, Париж — Мадрид, как будто в суете дорожной хотя бы на миг один возможно ушедший день восстановить… Где же истина, почтенный Пилат? Неужели весь этот калейдоскоп и есть моя неповторимая жизнь? А где радость бытия, счастье любви и дружбы? Кто вечно подмаргивает и прихохатывает, раздавая крапленые карты? Жил–был маленький Алекс, носил его на спине работяга–папа на первомайские праздники, светило солнышко и светились Усы, потом Алик вырос, и повзрослел (мама на стене карандашом отмечала, как он вытягивался), и однажды видит: бежит за ним черный пудель,— «Пудель, пудель, кто ты такой?» — «А зачем тебе это надо?» — «Просто так».— «Просто так ничего не делается. Пиши расписку кровью, что отдаешь мне душу,— тогда скажу». Коготок увяз — всей птичке пропасть, и не вырвешься из этой петли, не вздохнешь.
На чем они взяли Ландера, а если не взяли, то на кой дьявол ему политическое убежище? На что он рассчитывал, переходя на Запад? Или прищучили на бабе и на вечно необходимых звонких монетах? Интересно, а я бы мог дерануть на Запад? Допустим, меня соблазнили, купили, заморочили голову, силком затянули в западню и выхода нет: или — или, товарищ Том, выбирайте! Не выбрал бы свободу — и не потому, что твердокаменный и люблю отчизну пламенно и верно, а просто уж лучше подчиняться своему дураку, чем чужому, шпион ведь не скрипач, которому на Западе открыты все двери, у шпиона лишь один вход, над которым горят красные буквы: «предательство», и опять надо стоять на задних лапках, когда хочется послать подальше. Боже, Боже, какая мешанина у меня в голове! Заглянул бы в нее Маня — сразу бы получил материал для выступления на активе! В отставку вам пора, сэр Алекс, бегите вместе с Офелией в монастырь! В Монастырь? Ха–ха! Я