И Аз воздам

А он тут же и дал о себе знать. Заорал в коридоре так, что на буфетных полках звякнули тарелки. И что-то упало, стукнуло тяжко. Женщины стремительно вынеслись наружу, окаменели. Евсеев уже не кричал — мычал сквозь сцепленные зубы. Сжимая руками промежность, катался по полу. Но не его страдания поразили женщин.

Саша стоял… Нет, не стоял — стояла в дверном проёме. Чистенькая, причёсанная, сияла свежей красотой уже начавшаяся формироваться девушка. Пижама, повлажнев, обтянула тело, выявив ещё нечёткие, но уже — округлости. Очень приятные глазу округлости. Чёрные блестящие волосы, туго стянутые в узел, обрамляли лицо, ставшее вдруг образцом классических пропорций. Щёки горели, большие глаза, опушенные густыми ресницами, пылали гневом.

Женщины ахнули в унисон, синхронно зажали ладонями рты. Появившаяся в дверях Глафира сначала заревела в голос, увидев позу мужа, но тут же смолкла, воззрилась на Сашу, нижняя челюсть её отпала.

— Козёл драный! Ещё руки распускает брюхан паскудный! — юная красавица перевела взгляд на Марию. — Это ж не ругачки, да? А чего он лезет с грабками своими вонючими, сука такая!

— Саша, Саша! Какая же ты! — тётушка закружила вокруг девочки, прижав руки к груди. — Сашенька, вы великолепная красавица! Вы знаете об этом?

— Ну… я это, — Саша была смущена донельзя. Выручила Мария:

— Пойдёмте, пойдёмте в комнату, там поговорим.

Они покинули место битвы, даже не оглянувшись на поверженного Вилора. Глафира, впрочем, осталась верна павшему супругу, принялась поднимать его с пола, негромко причитая. Вилор шипел ругательства сквозь стиснутые зубы. Ему всё ещё было отчаянно больно. Но странно: одновременно тревожил его образ полуобнажённого юного тела. Никак не хотел выходить из головы.

СТОЮ НА СТРАЖЕ РЕВОЛЮЦИОННОЙ

— Не выходят у меня из головы стихи последнее время. Так и лезут, так и лезут, как пенка с молока. Вот, к чему бы это, а? — Семён порылся в столе достал амбарную книгу, показал Владимиру, сидевшему напротив. — Глянь, сколько наворочал.

— Ты меня с утра позвал зачем? Стихи читать, что ли? — Владимир достал золотой портсигар, закурил длинную папиросу.

— Позвал я тебя по делу. Но это чуть погодя. Как ты есть у нас человек образованный, хочу, чтобы ты объяснил мне, откуда у меня взялась эта хреновина. Иной раз среди ночи проснусь и кропаю стишата. Прямо Пушкин. Что это такое, а? Скажи ты мне, сделай милость.

— Да возьми и брось, вот забота-то, — равнодушно посоветовал Владимир.

— Да говорю ж тебе, не могу! — Семён шарахнул книгой об стол. — Лезут собаки. Пробовал не писать — куда там. Не выдерживаю! Чую, взорвусь к херам.

— Ну, не знаю, ко мне они не лезут. А тебе, если приспичило, пиши. О чём переживаешь-то?

— Вроде, неудобно как-то. Начальник милиции, партиец — и вдруг стихи.

— Вот глупости. Луначарский, вон, нарком, а не то что стихи — пьесы для театра сочиняет. А ты о чём пишешь-то? О розах-грёзах?

— Да иди ты с розами своими! О себе пишу, о службе, о Республике.

— Даааа, — протянул Владимир, — это, конечно, странно. Ну-ка, произнеси что-нибудь, даже любопытно стало.

Савенко отнекиваться и жеманиться не стал. Видно было, что ему и самому очень хотелось «произнести». Открыл наугад страницу, грянул:

Стою на страже революционной

И на борьбу всегда готов.

Я власть Советов охраняю

От нападения врагов,

А их у нас в стране немало,

Бандит, буржуй, лохматый поп,

Я на посту. Не проморгаю,

А если нужно, то пулю в лоб!

Читал Савенко взахлёб. Глаза его светились влажным блеском. Стоя у стола, он отмахивал такт рукой, словно дирижировал невидимым оркестром. Чтение шло по нарастающей, стихотворец перешёл на угрожающий рёв.

Уйдите лучше, вы, паразиты,

Из нашей красной стороны,

Вам нет здесь места, нет покоя

И власти прежней вы лишены.

За власть Советов, за власть рабочих

Мы все готовы хоть завтра в гроб…

Но мы на страже, не проморгаем,

А если нужно, то пулю в лоб!

— Сильно, — Владимир загасил папиросу в пепельнице. — Ну а в гроб-то зачем? Туда врагов нужно, а нам ни к чему.

— Да я и сам понимаю, — стихотворец смутился немного, — но рифма больно хороша напрашивалась: гроб-лоб. А? Ну а вообще как? Ничего? А?

— Вполне, — серьёзно сказал Игнатьев. — Впечатляет. Говорю же: сильно. Forte impression, как говорят французы, — резко поменял разговор. — Как там мать?

— Да что — мать? Лежит. Молчит. Не узнаёт никого. И меня не узнаёт, — сокрушённо сказал Савенко. — Ты бы сходил к ней, а?

— А чего идти? — равнодушно обронил Владимир. — Сам же говоришь: никого не узнаёт. Зачем и идти тогда?

Семён открыл рот, хотел сказать что-то, только рукой махнул вяло.

— Так ты чего звал-то? — Владимир достал новую папиросу.

— Да ты понимаешь — какая штука, — Семён угостился из золотого портсигара, задымил тоже. — Не отпускает меня думка, что где-то я уже видел эту твою графиню. А? И, вроде как, с тобой вместе мы её видели. Веришь, сегодня всю ночь не спал — всё вспоминал. Как тебе такое, а?