...И больше - ничего

Ночь легла, как плита. Над рекою упала завеса,
Это был не туман, а надежды раскрошенный мел.
Лось стоял у воды и кричал, и глазами Велеса
На Реку, на меня и на жуткую землю глядел.

От планеты людей пахло кровью и потом прогоркло,

Словно всполох, горел над пожарищем крик петухов.
И стояла в Реке, и кричала во тьму Златогорка,
И священные рощи к себе призывали волхвов.

Птица Сирин кричала, дубам умирающим вторя,

А под ней города говорили на мёртвом арго.
И чернела Река от великого русского горя,
И качала Река мою лодку с названьем "Арго".

Надо мной, в небесах, больше не было злобного Бога,

Усмехался Тайфун, и качала волна Перуна,
И бежала Река, как песок между пальцев Сварога,
И за Круглым столом задыхалась от счастья зурна.

Я ударил веслом в глубину отреченья и рока,

Я прошёл по воде под гремучею аркой моста…
И хранила Река неизбывную тайну истока,
И манила меня дальше веры и дальше креста.

Вспоминая свой дом и жену на мостках, я держался,

Но когда поднялась несусветная дрожь над водой,
Я склонился во тьму, я губами к былому прижался,
И скользнул в глубину за утопленной нами звездой. (11)

8

Без четверти одиннадцать. Времени остаётся лишь на то, чтобы купить цветы и успеть дойти до зала траурных церемоний. Мы выходим из кафе — и попадаем в цветочный ряд: розы, георгины, гвоздики, астры… Цветов столько, что хватит на половину Москвы, — если их купит другая половина.

Мы берем, не торгуясь, цветы и продолжаем свой путь. А вот и вход на территорию Троекуровского кладбища.

— Давай покурим, — Апостол останавливается и тянет из кармана мятую сигаретную пачку. — Знаешь, как-то идти туда не хочется. Не люблю похорон!

— Да кто же их любит, кроме Шопена? — отвечаю я. — Разве что музыканты, которые играют его марш…

Мы закуриваем.

— Я через неделю в Переделкино еду, буду там числа до двадцатого октября, — говорит Апостол. — Бывал в Переделкино?

— Нет. И честно говоря, не тянет.

— А зря! Мог бы и съездить.

— Зачем? Посмотреть на дачу какого-нибудь усопшего классика? Его верандой полюбоваться?

— Почему бы и нет? Интересно же!

— А смысл? Ну, ходил этот классик по веранде, и что? Он как-то по-особенному ходил? Не так, как все? Или, может, его веранда и сама что-нибудь талантливое написала?

— Ты всегда всё на шутку сводишь, — Апостол бросает сигарету. — Сколько там времени?

— Без двух одиннадцать.

— Что ж, идём…

На прощание с Витькой мы приходим без опоздания.

У входа в зал для траурных церемоний смерти нет. Она — там, за тяжёлыми резными дверями, на возвышении, предназначенном для гроба. А здесь, на асфальтированной площадке, стоят в ожидании прощания с покойным друзья, знакомые и родственники. Немного, человек десять с небольшим.

— Нет больше нашего Витюши! — зарёванная гражданская жена бросается Апостолу на шею. Одиннадцать лет она была рядом с Витькой. Это было не просто, особенно в последний год: мысли о смерти меняют характер у людей столь же необратимо, как и алкоголь в пенсионном возрасте.

Здесь же, у резных дверей, стоит ещё одна жена — когда-то законная, но давно уже бывшая. На шею Апостолу она не бросается, и с гражданской женой почти не общается. Бывшая законная в том возрасте и достатке, когда можно позволить себе ездить на хорошем джипе и прятать слёзы, если они есть. Или не прятать, когда их нет вовсе.

Пока Апостол утешает гражданскую, а законная с кем-то вполголоса разговаривает по телефону, я подхожу к Витькиному брату.

— Прими мои соболезнования, — говорю я ему. Брат кивает в ответ. Держится он достойно: положение обязывает. Брат принял на себя тяжесть похорон, ему же предстоит через полгода принимать и бремя наследства.

Появляется распорядитель:

— Можно войти в зал для прощания с покойным.

Тихо, почти виновато, мы входим в зал печали и скорби. По очереди кладём в гроб цветы. Появляется священник. По-хозяйски осматривает покойника и иже с ним, опускает глаза долу и берётся за кадило. Терпкий запах умиротворения наполняет зал.