И была любовь в гетто

В январе 1943-го немцы приступили ко второй акции по депортации. На этот раз они встретили отпор: в гетто раздались выстрелы. Стреляли мы. В стычках с немцами участвовали Антек и Целина. Это были первые — в Польше и Европе — выстрелы в немецких солдат на улицах оккупированного города. Разрушился миф о непобедимости врага. Застигнутые врасплох немцы покинули гетто.

Это было чрезвычайно важно. У нас будто выросли крылья. К тому же на арийской стороне нас наконец заметили. Теперь ЖОБ мог активнее действовать и за стенами гетто. В середине апреля штаб ЖОБа отправил Антека своим представителем на арийскую сторону, к руководству Подпольной Польши. К сожалению, ему не хватило времени, чтобы до начала восстания в гетто установить официальные контакты с польским подпольем. Он оказался один во враждебном городе, где его жизни ежеминутно угрожала опасность. А принять участие в восстании, помочь сражающимся товарищам он не мог. В этом была его трагедия.

Целина осталась в гетто. Хотя для нас она была alter ego Антека, его места в штабе не заняла. Сама она считала себя рядовым солдатом ЖОБа, а стрелять, конечно же, не умела. Тем не менее ее авторитет среди боевых групп сионистских молодежных организаций был настолько велик, что они без возражений подчинялись ее указаниям — не было нужды обращаться к официальным представителям этих организаций. Целина принципиально не участвовала в заседаниях штаба ЖОБа, неизменно повторяя, что она лишь простой солдат. Приказы и постановления штаба были для нее святы.

Когда Казик чудом установил связь с Кшачеком, и они вывели из гетто последнюю группу бойцов — диву даешься, что это удалось! — Антек узнал об этом постфактум. Он сразу приехал в лес в Ломянки, куда привезли семьдесят уцелевших в восстании бойцов. Антек сказал только: «Хвала Казику и его молодости!» Он ни с кем не разговаривал, ни на шаг не отходил от Целины, черпал у нее силу и тепло. Целина, привыкшая давать, и сейчас отдавала ему всю свою энергию, буквально переливая ее в него.

Антек был очень дружелюбный и легко устанавливал контакт с самыми разными людьми. Поэтому неудивительно, что у него были хорошие отношения с военным руководством и гражданскими представителями польского подполья — как с АК, так и с ППР[64]. Ни одному больше еврейскому деятелю это не удалось.

Целина, alter ego Антека, словно служила шеей его голове. Она влияла на его взаимоотношения с сионистскими организациями за границей. По ее подсказке сразу после разгрома восстания в гетто Антек написал Шварцбарду, представителю сионистов в лондонском Национальном совете[65]: «Если вы нам не поможете, то еще десятое поколение будет вас проклинать». Под воздействием Целины Антек критически отнесся к деятельности ишува из Палестинены, которое появлялись в Румынии, Венгрии, Болгарии, но не старались добраться до Польши. Трезво оценивая ситуацию, она видела в этом проявление ошибочной политики Бен Гуриона[66].

Антек-романтик вечерами рассказывал друзьям, вместе с которыми жил, сказки, читал им Словацкого, подбадривал их. Он знал наизусть не только «Ангелли»[67], но и стихи Каценельсона. В Варшавском восстании сражался в боевой группе Армии Людовой.

Для меня Антек был и остался самым близким человеком — человеком, который знал цену дружбе. А Целина до последней минуты ее жизни была — и осталась — самой близкой подругой. Она понимала меня и понимала, чем я руководствовался в своих поступках. Очень часто признавала мою правоту, отвергая романтические фантазии Антека. Более близких и преданных друзей, чем они, быть не может!

Память

Польско-еврейская память. Нет единой еврейской памяти. Память еврейского полицейского, который проводил свою жену до вагона, отличается от памяти другого еврейского полицейского, который сохранил жене и ребенку жизнь. Память ребенка, которого прятали в монастыре, отличается от памяти женщины, благополучно пережившей оккупацию на так называемой арийской стороне. Совершенно разная память у тех, кто ежедневно подвергался вымогательствам, у тех, кто сражался, и у тех, кто сумел убежать и спрятаться в деревне. Эти люди неодинаково относятся к прошлому.

Нет также единого стереотипа отношения евреев к полякам. И наоборот. Разное отношение к евреям у Карского и Бартошевского[68]. Разное у тех, кто прятал евреев, и у матери, которая потеряла сына, потому что он приблизился к стене гетто. У тех, кто участвовал в Варшавском восстании, и у тех, кто не участвовал. У тех, кто был в отрядах АК вместе со своими еврейскими товарищами по гимназии, и у тех, кто не был. У тех поляков, которые читали левую прессу, и у тех, которые читали правую. То же самое в культурной среде. По-разному относились к евреям Гайцы, Боровский[69] и т. д.