И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Несколько очень молодых людей вышли во двор, обогнули клумбу и уселись возле прицерковного домика. Невеста, вся как пирожное «безе», с букетом цветов и белой наколкой в волосах, её подружки и дружки, самый смущённый из которых и был, очевидно, совиновником торжества. Вслед за ними появился священник.

Выглядел он весьма моложаво. Говорили, что ему не менее пятидесяти пяти (возраст, в котором его убьют!), и для таких лет он неплохо сохранился. Белая ряса, из-под рясы — ботинки на толстом ходу и, кажется, джинсы. Поп в джинсах?!

Пока священник досказывал что-то важное молодым, не занудно–назидательно, а весело, даже лихо, я старалась получше его рассмотреть. Пожалуй, он был похож на индуса, в шлеме начинавших седеть волнистых волос, с упрямым лбом впереди горячих глаз, с густым, оливкового оттенка (скоро узнаю: коктебельским) загаром.

Япожалела, что опоздала на венчание. Немногие венчавшиеся знакомые делали это втайне, меня не приглашали. Самой же мне красивейший церковный обряд был заказан…

Молодые отошли, и Мень сразу оказался в кольце ожидающих. Кольцо росло на глазах. Все его знали, и он всех знал. Назначались встречи, звучали имена и числа. Он открывал блокнотик и записывал.

Удалось попасть в волну прибоя:

— Мне бы хотелось с вами поговорить…

Он не удивился:

— Вы с кем?

— Сама по себе.

Он назначил мне вторник через неделю.

Уходить не хотелось. Есть детская игра с повтором довольно бестолкового четверостишия: «Баба шла, шла, шла. Пирожок нашла. Села, поела, опять пошла».

Я и была такой бабой, с той только разницей, что пока ещё ничего ощутимого не нашла, не могла, следовательно, и «съесть» то, чего не было. Просто мне тут очень нравилось. Я как будто вернулась к родным пенатам: вот из-за поворота дороги появится сейчас моя мать с вечерней электрички; старенький коверкотовый плащ, тяжеленные сумки, но на лице не плаксивое выражение вечной мученицы, а просветление и радость: в перерыв удачно отоварилась в магазине, успела после работы на поезд, после Мытищ сумела даже сесть, а пока шла от станции до дачи, усталость как рукой сняло, — вот что значит загородный воздух…

И, действительно, я очутилась в дорогих сердцу местах Мои родители в послевоенные годы снимали дачу в нескольких верстах отсюда, в Мамонтовке. Две клетушки с бревенчатыми проконопаченными стенами и полтеррасы, но после раскалённой городской комнаты в коммуналке мы словно переселялись в рай.

Хозяева дачи, дядя Паша с голубым бельмом на глазу, вовсе не мешавшим зоркости, особенно по части малинника, и ахающая–охающая по любому поводу тётя Люба в ситцевых юбках, представляли из себя осколки вырождающегося крестьянства. Мой отец, тоже осколок, но интеллигенции, высоко ценил их трудолюбие и чистоплотность. Старики держали скотину, имели огород, фруктовый сад и цветник. Пуская в переднюю часть дома дачников — постоянных, нас, и ещё одну сменную семью, хозяева оставляли за собой просторную кухню с русской печкой, ходиками и иконами в медных ризах. Висели они в углу, сами тёмные, а медь сияет. Мне было девять лет, и я вдруг начала истово молиться. О чём? Трудно сказать. Отчётливо помню лишь моление… о мячике. Недавно закончилась война, мы с мамой вернулись из эвакуации. Игрушки кое–какие после всех переездов сохранились, а мяч пропал бесследно.

Родители в городе на работе, хозяева — в огороде или сарае, я одна, и я молюсь. Почему-то все молитвы совершались у окна. Воспитанная в полной безрелигиозности, я едва ли связывала молитву и икону. Моей иконой был таинственно–живоносный мир за окном. Имени Господа я не произносила. «Сделай так, — говорила я, обращаясь не к небу, не к солнцу, не к промытой ночным дождём, словно перебранной по листочку зелени, а как бы к сердцу всего этого, запредельной точке своей надежды, — сделай, пожалуйста, так, чтобы у меня был мяч!» При этом я неумело крестилась.

Однажды мне пришла мысль, что у Бога должно быть имя. Я назвала его Сашей. Александром звали моего отца. «Саша, Сашенька, помоги!» — это осталось во мне на долгие годы…

И вот тридцать лет спустя я сижу в церковном дворе, а человек, ради которого я сюда приехала (отец Александр), то появляется в поле моего зрения, то исчезает. Светлая ряса и тёмная голова возникают попеременно на пороге домика, на пороге храма, у церковной ограды, в одной, в другой — противоположной — точке двора. Это кто-то нагрянул в Новую Деревню впервые, как и я, и священник делает с новичком круги по саду. «Метеор какой-то!» — устаю я за ним следить.

Хотя мне дарован вторник через неделю, пытаюсь попасться «метеору» на глаза. Вероятно, он про меня уже и не помнит.

— Вы ко мне? — быстрый и внимательный, я бы даже сказала, профессионально–испытующий взгляд.