И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Как наивна я была в свои молодые годы! Верила всему, чему учили. Едва начав что‑то соображать, только и слышала, что писатель должен отразить, да не как зеркало, а как увеличительное стекло, ведущие в земной рай тенденции общественного развития. Среди добродетелей творца назывались — порой впереди таланта — партийная принадлежность и преданность идеям коммунизма. О том, что такое талант, предпочитали умалчивать или пошучивали: талант, как деньги, есть — есть, нет — нет.

Мень выражал общехристианскую точку зрения на творчество, на природу таланта, на права и обязанности того, кто им наделён. Захватывало дух при мысли, что Творец приглашает каждого, в ком бьётся жилка художника, к сотворчеству, к соучастию во вселенском преображении всего сущего. «Есть реальность физического мира и есть реальность мира духовного, которая не даётся в ощущениях, — любил повторять A. B. — Люди творческие, тем не менее, её ощущают, так как харизма идёт извне».

Именно от него я впервые–усдышала про харизму — благословение свыше. В древности она давалась пророкам, великим поэтам, истинным сотворцам. Но неужели и нам, малым сим, капает что‑то с неба? Приходится предположить, что да. «И просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь», — просто и глубоко сказала об этом Анна Ахматова.

Свобода — не столько право харизматической, то есть талантливой личности, сколько главное условие, при котором она только и может максимально себя проявить. Иначе «поручение» (Баратынский) будет не расслышано или дурно выполнено. «Мне с небес диктовали задачу — я её разрешить не смогла», — это уже Белла Ахмадулина…

Итак, чтобы творить, надо иметь талант, свободу и «харизму». Если чего‑то нет, творчество получается ущербным, жизнь — тоже. Зерно, не посеянное художником из‑за лени, боязни неудачи или неблагоприятных обстоятельств, разбухает внутри него, вызывает патологию или разрывает сердце. Среди моих строгих судий были и «чокнутые», и «живые мертвецы». Могу ли я на них сердиться?

Ну, а что интеллигенция нынешняя является побочным, но кровным дитём «передовой» интеллигенции прошлого, —надо ли это доказывать?

В воспоминаниях об А. Мечеве, вышедших, увы, там, а не здесь, есть даже специальное разъяснение особенностей работы с интеллигенцией: «… какого труда стоила «разгрузка» какого‑нибудь профессора или современного общественного деятеля, художника, писателя, которых только безысходное отчаяние кидало в его комнатку». А дело происходило в 20–х годах нашего века. Грустная вырисовывается картина. Достоевский и Толстой не считали зазорным для себя ездить в Оптину Пустынь. Но потом или одновременно, задолго до 17–го года, русская интеллигенция, во всяком случае самая мобильная её часть, победоносно отвернулась от религии. Стоит полистать трижды клятые, недавно выпущенные щедрым тиражом «Вехи», где черным по белому:

«К философскому творчеству интеллигенция относилась аскетически, требовала воздержания во имя своего бога — народа, во имя сохранения сил для борьбы с дьяволом — абсолютизмом <…> интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. <… > К идеологии же, которая в центре ставит творчество и ценности, она относилась подозрительно, с заранее составленным волевым решением отвергнуть и изобличить».

«… любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине».

«…человекопоклонство и народопоклонство… Подлинная же любовь есть любовь не против истины и Бога, а в истине и в Боге, не жалость, отрицающая достоинство человека, а признание родного Божьяго образа в каждом человеке».

И автора этих, будто в домне сегодняшних страстей выплавленных слов молодой писатель недавно назвал «гениальным пустословом». Мальчик! Неужели вас тоже надо пропустить через сминающую душу мясорубку бюрократического литературного комбайна, чтобы в бердяевских словах вы увидели истину, а не празднословие?

Если таковы были наши предшественники, то сколь же хуже мы! Как тут не быть злым, воинственно–тёмным? Уж Мень‑то знал нашего брата, как никто, но хотел узнать ещё лучше, жадно расспрашивал меня, представителя все того же сословия, о поведении в экстремальной ситуации моих защитников и хулителей.

Как‑то Мень сказал:

— Я не знаю вашего мужа, но очень хочу, чтобы он тоже остался…

Это он за меня — хотел. Это моё жгучее невысказанное желание дошло до него через наэлектризованный воздух кабинета–исповедальни.

В назначенный день — это была пятница — мы с мужем приехали в Новую Деревню. После службы в сторожку набилось человек восемь, а я‑то, наивная, думала, что, если пятница, мы будем одни. С удивлением увидела знакомого писателя. Муж его тоже знает. Неизвестно, к добру это или к худу.