И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Как‑то после этих слов не совсем было ясно, насколько производительно наше общение с ним. Но великое дело — искренность, обаяние непосредственности. Все сулыбкой переглянулись и направили свою «производительность» на закуски. Стол был небогат, но хозяйка испекла чудный пирог. Выпив две–три рюмки водки, отец Александр неожиданно отставил рюмку и сказал:

— Меня водка всё равно не берет. Так что не буду переводить этот дефицитный сегодня продукт.

Слова его прозвучали как‑то по–мальчишески мило. Алкоголь никогда не мог поднять отца Александра до уровня его естественного природного воодушевления. Казалось, он гордится своей физической крепостью. Он и производил впечатление необычайно сильного и небычайно бодрого человека.

Бывают очень бодрые люди, которые меня лично как‑то раздражают. От этого бодрячества, от этого динамического самодовольства словно цепенеешь, впадаешь в какое‑то странное уныние как бы для того, чтобы соблюсти такт, притормозить скорость собственной жизни, подравняв её под общую… Но бывает обидно. Бодрость отца Александра была совсем другого рода. От его улыбки, доброго спокойного настроения, от его света включался и твой собственный свет; хорошело. И так бывало каждый раз, когда я с ним виделся. Такое чудное свойство было в натуре этого человека. Вот вспышки воспоминаний от той первой встречи. Речь зашла о юморе.

— Юмор — высший дар человеку, — говорил он, — из всех живых существ юмор чувствует только человек… Только человеку дано видеть себя смешным… Это отчасти божественный взгляд на себя…

— А как же собака? — удивился я, — по–моему, она понимает юмор. Иногда даже улыбается.

— Ну, собака, — ответил отец Александр, ничуть не смутившись, — собака почти человек.

Однажды у одного новообращённого нашего христианина я спросил, какая разница между православием и католичеством. Разумеется, имел в виду не ритуалы, а философское различие.

Мой знакомый почему‑то сильно рассердился на этот вопрос. Подозреваю, рассердился потому, что не знал, в чём разница.

— Какое невежество! — воскликнул он. — Как можно православие сравнивать с жалким католичеством?

Зная эрудицию отца Александра, я задал ему тот же вопрос. Ответ, однако, был неожиданный.

— Да никакой разницы, — с жаром ответил он, — мы нагромоздили баррикады с обеих сторон и только сейчас начинаем их разбирать…

В самом деле, если ты пьёшь живую воду из могучего источника учения Христа, имеет ли особое значение форма сосуда, которым черпаешь эту воду? Имеет ли решающее значение, как ты пьёшь эту воду? Стоя? Сидя? Маленькими глотками или залпом?

Разумеется, надо уважать традицию народа, который так, а не иначе привык утолять свою жажду. Но и нельзя не понимать, что чем меньше человека утоляет само учение, чем автоматичнее он пьёт из сосуда знаний, тем придирчивее он относится к форме сосуда: чтобы скрыть своё равнодушие к его содержанию. Эти маленькие хитрости человеческой психологии не раз приводили к великим религиозным раздорам.

Я тогда ещё не знал, что именно эта беспримерная широта взглядов отца Александра (кстати, отличительная особенность всей русской философской и религиозной мысли), его страстное желание примирить и включить всех в работу на ниве духовного возрождения России, вызывала в некоторых людях яростную ненависть к нему. Может быть, ближайшие друзья об этом знали, но я ничего не знал, а сам он никогда об этом не говорил.

После его страшной, трагической гибели выяснилось, что он получал угрожающие письма. Но даже от жены скрывал, чтобы не волновать. Она потом говорила, что в последнее время вечерами, приходя домой, он тут же зажигал свет во всех комнатах. При его ясном уме и спокойном мужестве — что это означало? Идёт охота? Отгонял зверей светом? Хотел показать, что в доме гости, и нападать надо не сейчас?..

Но до всего этого было далеко в тот первый вечер нашего знакомства, о котором я сейчас вспоминаю. Разговор зашёл об одном священнике, которого арестовали, и, так или иначе, вынудили публично отречься от своих взглядов. После этого отпустили на свободу, и он тяжело переживал своё малодушие. Оказывается, отец Александр его хорошо знал.

— Это прекрасный человек! — воскликнул он, — я говорил ему всегда — церковь не место для политической проповеди. Всегда! Но он не слушал. Значит, неубедительно говорил. Я виноват. Никак не выберусь в Москву. Надо утешить его. Он прекрасный человек…

Я заметил, что некоторые атеисты, не все, но некоторые, при подобных обстоятельствах держались более стойко.

— Да, — согласился отец Александр, — так бывает. У атеиста, если он при этом честный человек, вырабатывается за жизнь огромная практика опоры на самого себя.

Религиозный человек, и это доказывает история, не раз проявлял чудеса стойкости. Но человек есть человек со всеми его слабостями. Бывает, в трудные минуты верующий вдруг утрачивает связь с Богом. Телефон не соединяет с небом. Бывают такие минуты и дни. И тут религиозный человек делается слабее атеиста: у него нет привычки опираться на самого себя. Он силён, пока связан с Богом…