И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Разговор зашёл о литературе. Далеко не со всеми его мыслями я мог согласиться, но то, что он говорил, было интересно, неординарно, самобытно, прочувствованно. Как всегда, речь зашла о Солженицыне. Я сказал, что Солженицын при всех своих огромных достоинствах, видимо, писатель без воображения. Когда он писал о лично пережитом или о том, что было близко его личному опыту, он был велик. А когда стал писать о том, чего лично не знал, это потребовало большого писательского воображения, и талант его потускнел.

Отец Александр круто не согласился:

— Что вы! Что вы! Я знал Александра Исаевича. Это был интереснейший собеседник. У него была редкая фантазия!

Я не стал спорить на тему о том, что бурная фантазия интересного собеседника и воображение писателя это не одно и то же.

Помню ещё разговор о «Мастере и Маргарите» Булгакова. Высоко оценив роман, отец Александр сказал:

— Иешуа, конечно, не Христос. Просто Булгакову нужен был оппонент Пилату. В булгаковском Иешуа нет поэтического таинства Богочеловека. Он просто умный и очень добрый человек. Когда он по жестам и гримасам Пилата угадывает его мысли, то несколько комичен, как библейский Шерлок Холмс. Судя по прекрасным воспоминаниям Виталия Виленкина, который имел счастье слышать чтение многих глав романа в исполнении самого Булгакова, автор надеялся, что роман будет опубликован. Возможно, по этой причине он отстранился от мистической сущности своего героя.

Отца Александра попросили рассказать об Иуде. И это была великолепная лекция[39].

Он начал с того, что сам интерес к Иуде невольно укрупняет фигуру этого достаточно банального человека. По словам отца Александра, предательству Иуды предшествовало разочарование в Учителе. Он примкнул к делу Христа, надеясь пожать из него вполне земные плоды. Был момент, когда учение Христа приобрело такую популярность, что он мог без особого труда взять в свои руки власть над Иудеей. Но Христос действительно не стремился к земной власти, и Иуда, видимо, решил, что это полоумный юродивый. И потом, когда схлынула популярность Христа и отречься от него стало выгодно, он его предал. (И, возможно, отомстил за поруганную мечту быть одним из советников царя Иудеи — это, впрочем, я добавляю от себя).

Как‑то часов в девять вечера отец Александр стал собираться. Оказывается, один его прихожанин впал в уныние: надо зайти к нему и подбодрить.

Конечно, уговаривали остаться, но это было бесполезно. Уходя в дождливую, ветреную ночь, отец Александр быстро и весело одевался, как мы с вами раздеваемся, приходя в дом, где нас ждёт дружеское застолье. Когда он ушёл, осталось чувство тревоги…

В другой раз, шли к нему домой. От электрички до дома минут пятнадцать ходу. Но прошло много времени, пока мы добрались. Несколько раз по дороге его останавливали прихожанки. Издали окликнув, почти подбегали к нему и начинали говорить о своих домашних неурядицах. Я отходил, чтобы не смущать этих женщин. Успел услышать, как одна жаловалась, что муж опять запил.

Я ждал в сторонке, дивясь его великому терпению. И это ведь каждый день: служба в церкви, помощь прихожанам в любое время, последние два года лекции и всегда работа над книгами, написанными (когда? где?) — втайне от полиции — хотя в них никогда никакой политики не было. Впрочем, было нечто большее, чем всякая политика. Было нескрываемое экуменическое мировоззрение. Была слава Великому Сеятелю, цветению жизни, бессмертию духа.

… Он был светом нашей Родины и для нашей Родины. И его за этот свет убили. Какой силы свет, нам ещё предстоит узнать и понять по–настоящему. Будущее покажет. А если вновь мрак накроет нашу страну, то мы уже будем знать: откуда пришёл мрак, оттуда шло и убийство.

Ф. Искандер, писатель,

Москва

Часть третья

Миссионер для племени интеллигентов. (С. Аверинцев)

По правде говоря, я сомневаюсь в своём праве говорить о незабвенном о. Александре Мене. Люди, лучше его знавшие, принадлежавшие к его пастве, могут сказать о нём куда больше, живее, конкретнее.

Встречи с ним всегда бывали для меня радостью, но их за всю жизнь наберётся немного. И все же надеюсь, что самое главное можно было увидеть и на расстоянии. У меня одно преимущество: я немолодой человек и живо помню время, когда он начинал.

«Вот, вышел сеятель сеять».

Чтобы трезво и точно, не впадая в гиперболы, но ничего не умаляя, оценить масштаб и характер его жизненного дела, чтобы не исказить пропорций и не сместить акцентов, необходимо держать в памяти, в какой час вышел на труд этот Сеятель. «Рано до звезды», — как сказано у Пушкина.

Кто не жил в те годы, лишь с большим усилием может вообразить атмосферу рубежа пятидесятых и шестидесятых.