И быть роду Рюриковичей

У самого берега в проруби молодайка стирала бельё, отбивая его деревянным вальком. У молодайки руки от ледяной воды красные, ровно раки варёные. На князя она даже бровью не повела.

На пристани безлюдно. В зимние дни здесь нет дел, и только под навесами стучали топоры и вжикали пилы. Там строили ладьи. Олег направился к мастеровым. Увидев князя, они не прекратили работу, и только старый артельщик, вогнав топор в бревно, подошёл к нему. Олег присел на груду досок, спросил:

   — В чём нужда?

   — Вели, князь, поторопить со скобами.

   — Почто не смолят?

   — Седни конопатить закончат.

Олег работой мастеровых был доволен: таких подгонять нет нужды, дело своё знают.

   — Не обижают ли стряпухи?

   — Сыты, князь.

Покинул Олег мастеровых, пошёл берегом, где темнели чёрными боками ладьи, готовые к спуску на воду. Их много, до сотни, а вросших в лёд за поворотом реки ещё больше. Князь думает, что, когда он пойдёт на ромеев огромной силой, его быстроходные ладьи наведут страх на флот империи и тяжёлые византийские дромоны не устоят против подвижных славянских чаек. Русы ворвутся в византийскую бухту, посеют панику, а воевода Никифор тем часом ударит тараном в Золотые ворота Царьграда, и горе будет империи, коли она не смирит гордыню и не подпишет ряд. Нет, Олег не отступится от давнего замысла, и не себе он славы ищет — величия Руси Киевской добивается.

Ещё раз окинув взглядом присыпанные снегом ладьи, Олег направился на Гору. Шёл другой дорогой, вдоль стены Киева. Бревенчатые городни близко к берегу подступали. А у самой воды башня сторожевая стрельчатая, и на ней день и ночь гридни караулили.

На перепутье, где тропинка расходилась и одна вела в княжьи хоромы, а другая на капище, Олег встретился со старым волхвом. Поклонился, спросил насмешливо:

   — Почто рано всколготился, аль Перун покоя не даёт? Эвон, старик, тебя и холод не пробирает, одежонка на тебе лёгкая.

   — Не глумись, великий князь, волхвы того не любят. Ты вон решаешь, не рано ли я иду? Знай, не было бы поздно служить Перуну. Когда небо призвало тебя к себе, не мы ль ублажили Перуна и он смилостивился? Сам зришь.

   — Аль я глумлюсь? В чём? Коли ты завёл речь о милости идола ко мне, то Перун получил жертвенного быка. Ежели мало, дам ещё.

Из-под седых кустистых бровей глянули на князя злые маленькие глазки:

   — Во гневе Перун: гречанка оскверняет княжьи хоромы. Почему не прогонишь её?

Олег нахмурился:

   — О прежнем речь заводишь, кудесник. Я тебе сказывал: гречанка — рабыня княгини, она её служанка. Иль, может, ты сызнова станешь требовать крови человеческой, говорить, Перун-де возалкал жертвы людской? Так я тебе на то уже ответил, к чему повторять!

   — Но жизнь великого князя того стоит!

   — Не возрождай забытого, волхв, не будет сыт Перун кровью безвинного. Даже Вотан, сопровождающий воинов в бою, давно не принимает такой жертвы.

Не проронив больше ни слова, угрюмый кудесник обошёл князя, направился на капище. Он был во гневе: князь перечит ему! Старый волхв видел то, чего не понимал Олег: вера греческая угрожает язычеству славян. Бог ромеев возносится выше, чем бог Перун, но он, кудесник, встанет на пути веры греческой и одарит Перуна такой жертвой, какую русы приносили ему много десятилетий назад. Пусть Перун судит великого князя, и его кара когда-нибудь настигнет Олега.

Возвращался глубокой ночью. Бежал из Предславина постыдно. С поля брани не бегал, а здесь скрылся.

Забирал мороз, и яркие звёзды перемигивались, посмеивались над ним, великим князем. Скакали позади саней гридни, и невдомёк им было, с чего бы князю в такую пору покидать Предславино, из тепла да в холодину.

Сани открытые, но шуба у Олега нараспашку, и ему жарко. Подставив лицо ветру, он жадно глотал его. В голове одна мысль, она неотвязчива, зовёт: «Вернись, князь, больше такое не повторится! Скажи ей, что ею живёшь...»

Но Олег боится поддаться искушению. Ох как оно велико!

«О Вотан, — молится Олег варяжскому богу, — зачем испытываешь меня так сурово?»

Уходя, Ольга, запахнув соболью душегрейку, сказала:

— Игорь в полюдье, приди ко мне.

И ушла, гордая, величественная. Сказала как равная, и даже больше. Так могла говорить только женщина мудрая, много повидавшая. Но Ольга юная, и она пожелала разделить с ним любовь, а он оттолкнул её, испугался, убегает от женщины, которая ему дороже всего, и насмешливый голос шепчет Олегу: «От своего счастья бежишь, князь, пожалеешь...»

Но Олег и слышать не хочет голоса соблазна, он уверен: поддайся искушению раз, и за первой ночью последуют вторая и третья... Чем кончится всё? Недобрая молва потянется за ним по всей Киевской Руси.

Завтра Олег явится в Предславино и повинится перед Ольгой, скажет, что его сердце принадлежит ей, прекрасной княгине, и никому иному, но как смеет он переступить порог запрета? Между ними стоит память Рюрика...

И она простит его. Она умна, и сегодня ею овладел порыв чувственный, а завтра возобладает голос разума. Он, великий князь, обязан видеть в Ольге жену князя Игоря.