И быть роду Рюриковичей

Ступил Урхо на новгородскую землю, кормчему и ладейникам поклонился и, потоптавшись у причала, от моста медленно побрёл к приказной избе. Шёл тяжело, предчувствуя, что не добром встретит его князь Юрий. Ноги, обутые в сыромятные постолы, будто чужие ступали по мостовой. Бревенчатые плахи местами подгнили, и лопарь подумал, что посадники и уличанские старосты[115] плохо следят за городом. В Детинец свернул. У открытых ворот ратник с копьём, щит у ног поставил, на Урхо никакого внимания не обратил. Вот изба приказная, кованые двери настежь. Заглянул в них Урхо — в избе малый, писчий человек, хозяйничал: сидел на лавке у дубового стола, потемневшего от времени, что-то царапал на бересте. А у стен ларцы, полосовым железом обтянутые, и в них книги счётные, куда малый вписывал доходы и расходы новгородские, грамоты берестяные...

Он лопаря заметил, бровь поднял. Урхо о князе спросил и услышал, что тот на Ильмене и будет через два дня.

Выбрался лопарь из избы, постоял, размышляя, куда ему теперь податься, и неожиданно увидел Доброгоста. Тот на Урхо тоже внимание обратил, узнал. Принялся расспрашивать о Киеве. Рассказал ему Урхо обо всём, от сына Ивашки поклон передал, поведал и о бедах своих. Нахмурился староста кончанский, думал недолго:

   — Ты, лопарь, на своём веку немало помыкался, да и невольник князя Юрия — к чему далее судьбу испытывать?

Взял Урхо за рукав, на пристань повёл:

   — Завтра с утра ушкуйники на север направляются, они тебя с собой возьмут, а там сам поглядишь, с ними ли останешься либо в отчий край подашься.

Стылым осенним днём, когда уже свернулся лист, готовый осыпаться, а низкое небо грозило первым снегом, к переправе, что у Боричевского своза, подъехала группа всадников в богатых одеждах. На переднем шуба соболья и такая же шапка, сапоги зелёного сафьяна, руки в кожаных на меху рукавицах.

За всадниками остановились две гружёные повозки на высоких колёсах. Всадник в собольей шубе что-то сказал одному из сопровождавших, и тот, спустившись к самой воде, закричал пронзительно:

   — Посол великого кагана, хан Тургут, к великому князю киевскому!

Однако паромщик медлил, и толмач снова закричал:

   — Эге-гей, холоп, уж не глухой ли ты?

Дожидаясь перевоза, Тургут рассматривал город, разбросавшийся по холмам, бревенчатые стены, башни. Внизу, у спуска, посад, который киевляне именуют Подолом. Там главное торжище. Тургут перевёл взгляд вверх, где виднелись княжьи хоромы. А вон на той вершине капище языческое, там дым вьётся — значит, горит огонь жертвенный. Хан — иудей, он эту веру недавно принял. Но в каганате к верам терпимы, почти все хазары — иудеи, есть среди них и язычники, но хазары-кочевники — мусульмане. В Итиле у каждой веры свой храм, свои боги.

Наконец паром отчалил и медленно пополз к левому берегу.

Рядом со старыми княжьими палатами поднялись стены новых каменных хором, светлых, с Красным крыльцом, вдвое больше прежних. Хоромы вот уже третье лето строили умельцы со всей Киевской Руси. Тёс для крыши заготовили заранее, а для полов сосны на доски распускали. Выбирали, чтоб не сучковатые были, просушивали — сырые рассохнутся, скрипеть будут, ровно телега немазаная. На оконца ромеи привозили стекольца венецианские в обмен на меха и зерно.

Хазарского посла Олег принимал в старых палатах, один на один: посол по-русски не только разумел, но и говорил бойко, без толмача обходились. Князь и хан сидели друг против друга за небольшим столом тёмного дерева. Из глиняного муравленого сосуда Олег налил в серебряные чаши сладкого корсунского вина:

   — Изопьём, хан, чтоб речи наши плавно лились.

Хан пил мелкими глотками, наслаждаясь, а когда отставил чашу, заметил:

   — Это вино, великий князь, взяло сок земли и жар солнца. Такой виноград растёт в Таврикии.

Олег согласился:

   — Ты прав, хан. Я не был там, но говорят, на той земле родится щедрая лоза, а в небе все дни висит горячее светило.

   — Земли великого каганата отделены от Таврикии узким рукавом моря Сурожского, — снова сказал посол.

   — Не кажется ли тебе, хан Тургут, что каганат уподобился пресытившемуся зверю, который потерял проворность и много спит?

   — Князь, я приехал к тебе как друг.

   — Так ли?

Олег посмотрел на хазарина с насмешкой. Хан дороден, и на его бритом лоснящемся лице блуждает улыбка. Князь ждал, что ещё скажет Тургут, и тот продолжил:

   — У нас один враг — печенеги.

   — Ты прав, хан, но почему хазары пропустили в степь новые орды? Уж не мыслил ли хаканбек, что печенеги бросятся на Русь и оставят в покое каганат? Хитрость хазарская противу них и обернулась. Ныне улус у каганата под боком и печенежские копья колют хазарина в бок.

Посол пожал плечами:

   — О чём думал хаканбек, мне неведомо, великий князь, но он передал: между Русью и каганатом должен быть мир.

   — Я слышал подобное от посла Рувима. Седобородый посол уговаривал нас отказаться от левобережья.

Хаканбек, верно, не знал, что там живут данники Киева, а не каганата. Так ответь, хан Тургут: есть ли между нами мир и кто его первым нарушает?

   — Надо ли вспоминать старые обиды, великий князь? Не лучше ли иметь мир в будущем?