И быть роду Рюриковичей

   — Разве вы, мои советники, не знаете, что волк с рысью не уживутся в одном логове? Урусы помнят, как хазары разоряли их деревни. И у хаканбека память длинная, ему ли неведомо, сколько дани недополучил каганат? Нет, мы не станем спешить.

   — Хе, пусть будет по-твоему, хан, — согласились мурзы и беки.

Мурзай хлопнул в ладоши, и тотчас рабы внесли блюдо с горой дымящегося горячим паром мяса, поставили посредине на ковёр, устилавший юрту. Засучив рукава халатов, все потянулись к блюду. Ели, обжигаясь. Но вот насытились, и тотчас, откинув полог, в юрту вступили музыканты и танцовщица, юная пленница из булгар. Музыка заиграла, и она, подняв руки, начала танец.

Кумыс пьянил, и вскоре мурзы и беки развеселились, покачивались, хмельные, хихикали. А у Мурзая глаза отчего-то налились гневом, он принялся выкрикивать бессвязное, наконец завалился на подушки. Мурзы и беки с трудом покинули юрту. Ушла танцовщица, а музыканты продолжали играть, ублажая сон великого хана.

В самый разгар зимы к Мурзаю приехал Сурбей. Ввалился в юрту, облепленный снегом, не здороваясь, присел у жаровни с углями, руки над огнём протянул и, только отогревшись и скинув овчинный тулуп, проговорил:

   — Совсем околел, язык и то замёрз.

Ханы сели друг против друга, обложились подушками. Им подали горячую шурпу. Выпили, и тепло разлилось по телу. Раб внёс жареную конину и варенные в жиру лепёшки. Сурбей в дороге проголодался, ел жадно, вытирая лоснящиеся руки о полы халата. Наконец, почувствовав сытость, повёл разговор:

   — Конязь Олег на ромеев стрелы точит.

   — Хе, — хмыкнул Мурзай, — острая стрела не всегда бьёт зверя.

Сурбей снова принялся за мясо. Пожевав, заговорил:

   — Ты, Мурзай, мудр и понимаешь, о чём я веду речь. Когда конязь Олег закроет за собой ворота Кия-города, мы откроем их.

Мурзай почесал голову: заманчиво говорит Сурбей. Однако промолчал: пусть Сурбей выскажется.

   — Ты, хан Мурзай, обещал, что наши кони протопчут дорогу в Уруссию. Не настала ли пора?

   — Разве хан Сурбей не слышит, как злится зима? — ответил Мурзай.

   — Её сменит весна.

Мурзай прикрыл глаза, помолчал, потом сказал:

   — Эгей, хан Сурбей, мои воины готовы вскочить в сёдла, и им не страшен конязь Олег, но ты забыл: за нашими вежами вежи хазар. Когда мы отправимся на Кий-город, арсии разорят мой улус.

   — Ты боишься?

   — Нет, я решаю.

   — Когда я ехал к тебе, думал порадовать тебя, хан Мурзай, но я ошибся.

Мурзай нахмурился:

   — Я дам тебе трёх тысячников.

   — Этого мало, хан Мурзай.

   — Разве ты не слышал, меня держит каганат.

Сурбей засопел, запахнул халат. Ханы замолчали надолго. Первым заговорил Мурзай:

   — У Кия-города нет ног, он не убежит от нас. Когда конязь Олег будет возвращаться от ромеев, как побитая собака, я к тому часу отброшу хазар за Белую Вежу, и мы отправимся к урусам и приведём богатый полон. В наших вежах появятся красавицы уруски.

Хан Сурбей оскалился, обнажив жёлтые зубы:

   — Я подожду, но недолго, Мурзай.

   — Берегись конязя Олега, Сурбей.

Сурбей покачал головой:

   — Ведь ты, Мурзай, говорил, что, возвращаясь от ромеев, конязь Олег уподобится шелудивой собаке, а побитая собака зализывает свои раны.

Зимняя степь часто лютует. Понесёт, неистовствуя, метель, и негде укрыться. Ворчит зло, беснуется непогода, пуржит, и то ли ветер воет, то ли волки голодные. Ночами их стаи подходили к самым вежам, резали скот. Волков отгоняли зажжёнными факелами, но они снова возвращались.

Такой порой, когда мело, Сурбей добирался в свой улус. Ехали при свете, а в сумерки разгребали снег, ставили юрты, в середине ханскую. Тут же привязывали коней. Ночами караульные отпугивали волков.

Кони ржали пугливо, рвались с недоуздков, их успокаивали.

Угли не обогревали юрту, и Сурбей мёрз, кутался в тулуп. Он был уже не рад поездке к Мурзаю. Зачем спешил? Мурзай хитрит, как старый лис, и Сурбей не поверил ему. Может, Мурзая напугали русы? Но если он откажется послать своих воинов, Сурбей сам поведёт орду, как только Олег покинет Кий-город.

За стенкой юрты неистовствовала вьюга, пригоршнями швыряла снег, била по пологу. Если она не уймётся к утру, то заметёт всё, и тогда коням придётся пробиваться по грудь в снегу. Надо будет делать частые привалы, давать лошадям отдых...

Мысль возвратила Сурбея в юрту Мурзая. Тот говорил о русских красавицах, сладостно цокая.

— Две, две! — вслух произнёс Сурбей, соглашаясь с Мурзаем. — Бабы-уруски сладкие, и я приведу себе из Кия-города не одну молодую жену — все стройные, горячие, подобно необъезженным кобылицам...

И тут же Сурбей спрашивает сам себя: зачем старому Мурзаю молодые красавицы, если он не может поймать ногой стремя? Женщина нужна мужчине, когда он легко вскакивает в седло и твёрдо держит в руках саблю. Он, Сурбей, молод и не хочет понять Мурзая. Сурбей уверен: он никогда не будет немощным и старость не тронет его, как она обходила отца, хана Чагодая. До самой смерти он оставался бодрым, водил в набеги орду, и в юртах его жён всегда были молодые красавицы. Руки у отца были крепкие, и он легко вскакивал в седло, а когда умер, его младшие дети едва достигали колёсной чеки.