И быть роду Рюриковичей

   — Хорошо, но чего ты ждёшь от меня?

Олег заглядывал в глубоко запрятанные глазки главного жреца и думал, что этого старика слушается весь киевский люд и даже власть великого князя киевского зависит от того, что говорят о нём здесь, на капище.

Хриплый голос кудесника вернул его к продолжению разговора:

   — Сейчас, князь, ты думаешь не о Перуне, а обо мне.

Олег покачал головой: прозорлив волхв, потому и кудесником слывёт. Однако Ведун ждал от него ответа, и князь сказал:

   — Ты мысли мои познал, старик, и тебе ведомо, что собрался я войной на Царьград. Хочу слышать, что ждёт меня.

Насупился верховный жрец, долго молчал. Но вот заговорил:

   — Не всё, что знают боги, известно волхвам, великий князь. Но ты задумал угодное Перуну, ибо ромеи не признают наших богов, не поклоняются им и за то должны понести наказание. Ты будешь им карой, посланной небом.

   — Но ты, Ведун, спроси у богов, каким будет мой поход. Сулит ли он удачу?

Волхв поднял брови:

   — Я поговорю с Перуном.

   — Я буду ждать, а пока пусть волхвы отправятся к пастухам, которые стерегут мои стада, и выберут в жертву того быка, какой им приглянется.

Кудесник усмехнулся краем рта, потеребил бороду:

   — Не им ты, князь, жертвуешь — Перуну.

   — Пусть будет так.

Протоптанной тропинкой Олег удалился с капища.

Верховный жрец появился в княжьих палатах на третий день. Он шёл медленно, постукивая высоким посохом. Ему уступали дорогу, кланялись. Олег поднялся, шагнул навстречу, спросил:

   — Ты говорил с Перуном?

   — Да, великий князь. После того как принесли ему твою жертву, он открылся мне.

   — Что же ответил Перун?

   — Он не стал говорить о твоём замысле.

   — Но почему? Разве я дал ему малую жертву?

   — Нет, Перун строг. Он спрашивал, почему ты, великий князь, не изгонишь из своих хором ту, которая поклоняется Богу ромеев?

Олег удивился:

   — О ком ведёшь речь, кудесник?

   — Разве тебе неведомо? Перун говорил о служанке княгини, она ромейка, и вера у неё греческая.

   — Ты забываешь, старик, та ромейка Анна никогда не принадлежала к нашей вере. Разве может Перун наказывать человека, если он поклоняется тому Богу, какой дан ему с рождением?

Главный жрец пристукнул посохом:

   — Гад, вползший в жилище, ужалит хозяина.

   — Гречанка была рабыней моей жены, теперь она принадлежит молодой княгине.

   — Разве тебе мало смерти твоей жены? Ты станешь ждать, когда змея ужалит Ольгу?

   — Но убивший Ладу не ромей — хазарин поднял на неё руку. Тебе ли этого не знать! Кто посмеет ужалить молодую княгиню?

   — Не одним ножом убивают. Можно смертельно ранить душу. Перун говорит: гречанка посеет в душе молодой княгини семена неверия. Чем убедишь меня, что они не дадут всхода?

   — Чего требует Перун?

   — Удали ромейку, и ты сотворишь благое.

   — Но прежде, старик, я спрошу о том у княгини. Одно знай: не подбивай толпу на гречанку, как это сделал ты, направив люд на Евсея. Гречанка будет жить в Предславине, пока того захочет княгиня Ольга.

   — Ты нанёс обиду Перуну, а он этого не прощает!

Главный жрец поднял посох, но Олег перехватил его руку, спросил гневно:

   — Крови человеческой просишь для Перуна?

   — Но разве не приносили варяги такую жертву своему богу Торе?

   — То было.

   — Когда, великий князь, ты пойдёшь на Царьград, разве не будет крови?

   — Вражеской!

   — Тот, кто не поклоняется Перуну, тоже враг. Олег положил тяжёлую руку на плечо главному жрецу, сказал предостерегающе:

   — Помни, кудесник, я признал Перуна, но никогда не соглашусь нанести обиду княгине Ольге.

По первопутку выбралось из Киева посольство к болгарскому царю Симеону и направилось на Буг. День выдался солнечный и чистый. Снег лёг по всей русской земле. Он искрился до боли в глазах. Ивашка любил такую зиму, когда в детстве выскакивал из отцовского дома, мял пушистый снег и натирал им лицо до красноты, до ожога. А потом мать кормила его горячими шанежками и поила парным молоком, на что отец, Доброгост, посмеивался: «Он у тебя, мать, кровь с молоком, дерево из земли с корнями вырвет».

Однако мать не унималась и продолжала своё...

Конь под Ивашкой рысил, и в такт ёкала у коня селезёнка. Десяток гридней сопровождал посольский поезд. Воевода Никифор лежал в санной кибитке, временами поглядывал в оконце. Позади катило несколько саней с поклажей. Оглянулся Ивашка — Киева уже не видно, даже дымы исчезли. Зорька, провожая, попрекнула: «Отчего за гридня замуж шла, эвон больше в отъезде, чем дома».

«И то так», — мысленно соглашался Ивашка. Вот и ныне: добро, коли к середине зимы воротится...

Неморёные кони бежали легко, отбрасывая копытами снег. Ивашка поправил меховую рукавицу, посмотрел из-под ладони на дальний лес. Он отливал синевой и гривами тянулся так далеко, что и глаз не хватало. Миновали деревню в две избы с постройками, копёнками сена, присыпанными снегом, с дворами и огородами, обнесёнными жердями от зверя, чтоб не озоровал. И деревня, и всё вокруг будто нежилое, только дымы напоминали, что там есть люди. Ивашка представил себе, что сейчас в избах жарко натоплено, на полатях сидят малые дети, хозяин тачает сапоги или плетёт лапти, а хозяйка хлопочет у огня.