И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— Теперь паспорт может иметь каждый. — 1950 марок мы, 2800 они. И эта дрянная дыра Ротбухен с его прусскими казармами и с Советской Армией в них. Просто тошнит! От всего. И еще эта реформа полиции. Контактберайхсбеамтеры, они у них на Западе существуют со времен убийства Шляйера террористами RAF,[6] как это называется. Тут им захотелось иметь «полицию, близкую к гражданам», конечно, еще и для того, чтобы следить за этими самыми гражданами. Что же тут хорошего, что контактберайхсбеамтер не имеет конторы и собственного бюро, а только окошко на вахте, и «Швальбе» у него нет, приходится передвигаться пешком. Единые полицейские нормы. Как бы не так! Западные коллеги получают больше, потому что они должностные лица, а мы, восточные, только контрактные служащие, поэтому нам платят меньше. Что, конечно же, сказывается и на рабочей атмосфере. Еще и в названиях полный идиотизм: я контактберайхсбеамтер,[7] но не должностное лицо, а служащий. Я должен был бы называться контактберайхсангештельтер.[8] Господи Боже, я потный, как скотина, а теперь я натру промежность от этих узких штанов, если придется бегать в них по такой жаре. — Так, значит, паспорт еще не получен. Подданство?

— Германская Демокра…

— Ну!

— Извиняюсь. Я имел в виду, Германия, конечно. — Опять новые времена. Никаких возражений, если спрашивает власть. С властью нужно дружить. Наконец-то жить станет лучше! Кизелю, прежнему ABV, можно было рассказать похабный анекдот. Хм. Он, конечно, на многих настучал в Штази, да, поэтому-то его и вышвырнули сразу после воссоединения.

— Место жительства?

— Кройцкаммерштрассе, 46, позади магазина.

Эти западные униформы, они ведь действительно шикарные, и воздухопроницаемые. Если бы не привычка к этим фопошным мешкам, удобным, привычным…

— Семейное положение?

— Холост.

— Вероисповедание?

— Никакого. — В ГДР такой ответ нравился.

— Что значит — никакого? — брюзгливо спрашивает Зондерберг с противоположной стороны деревянной кабинки, перед которой стоит Миша. Теперь такой ответ не нравится?

— Значит то, что значит, — говорит Миша с обаятельно-печальной улыбкой бассета, потому что он боится того, что сейчас должно случиться, а случится оно неизбежно, как пить дать.

— Атеист?

— Нет — это тоже нет.

— Некрещеный?

Это тебя не касается, хочет сказать Миша, но не говорит.

— Нет.

— Хм, — произносит Зондерберг.

Фопошникам, конечно, это нравилось. А этого не радует, хотя он сам, небось, был в Фопо до воссоединения. Теперь у него зуб на коммунистов, это у нас в два счета происходит. Что эти двое только что говорили о своих учителях?

— А ваши родители?

— Что — мои родители?

— Тоже никакого вероисповедания?

— Я не знаю, господин Зондерберг.

— Что значит — вы не знаете?

— Моего отца я никогда не видел, а моя мать умерла во время родов.

— Как так вы никогда не видели вашего отца, господин Кафанке?

Ну вот.

— Он был в Советском Союзе в то время, когда я учился ходить.

— Выслан?

Может ли такое понравиться?

— Что вы! Вернулся домой.

— Вернулся домой? Вы имеете в виду, он был солдатом?

— Да, господин Зондерберг. Он, кажется, был старшим лейтенантом Красной Армии. Мне впоследствии сообщили его имя в Штази, его вроде бы звали Олег Гранин, будто бы из Киева. Но это все обнаружилось много позже моего рождения, через Штази, может быть, это все и неверно. Поэтому я и говорю «вроде бы». У меня нет ничего против Штази, они добросовестно выполняли свой долг, но какое им до меня дело, когда у них своих полно, я для них никто. Я имею в виду, — мгновенно поправляется бассет и сопит, мысленно называя себя последним дураком, — эти преступники из Штази только и делали, что шпионили за своим же народом и подавляли его, и все, что они якобы выяснили, написано в свидетельстве о рождении, которое я вам дал, господин Зондерберг. Вам действительно нужно это только списать.

— Это уж моя забота, — говорит Зондерберг грубо.

С тем, у кого отец русский, теперь можно обходиться грубо без зазрения совести. Что эти русские нам наделали! Контактберайхсбеамтер смотрит на разбросанные бумаги, настораживается, откашливается и потом говорит, наморщив лоб:

— Здесь сказано, что Олег Гранин — еврей.

Ну, наконец-то. Миша молчит.

— Я говорю, ваш отец был евреем!

— Я слышал, господин Зондерберг. В чем же я виноват? В ГДР ничего дурного ни в русских, ни в евреях не находили, во всяком случае, по законам и Конституции. В Федеративной республике с законами и Конституцией то же самое, насчет русских я не вполне уверен, а насчет евреев точно. — Сопение. — Видите ли, господин Зондерберг, лично я думаю, что евреи такие же люди, как и все прочие, а поэтому не стоит быть настроенным против них.

— Кто против них настроен? Никто.

— Ну да!

— Что, ну да? Вы утверждаете, что в Германии существует антисемитизм? Вы действительно так считаете?

— Что вы, господин Зондерберг. Конечно, нет. И все-таки…

— И все-таки что?

— Все-таки мы уничтожили шесть миллионов евреев.

— Дружище, вы считаете, что воссоединение следует начинать с этого?