И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Вечером 31 мая 1991 года, через день после того, как немецкие политики капитулировали перед неонацистами и выполнили их требование «очистить от иностранцев» Одерштадт, по телевидению транслировался специальный выпуск о ночи ужаса. Наверное, Элфи, та шестнадцатилетняя в леггинсах и малоразмерном пуловере, сверкающими от экстаза глазами наблюдавшая за разбоем, сидит теперь вместе с матерью перед телевизором и снова слышит вопли и свист, видит лица, искаженные смертельным страхом, и презрительно ухмыляющихся полицейских, и вдруг видит и слышит себя на экране и кричит, вне себя от радости:

— Мама, да это же я!

А мама произносит с гордостью:

— Ну вот, может быть, теперь тебя заметят и пригласят сниматься в кино.

36

Одерштадтские события приободрили немецких неонацистов. За следующие несколько недель правый террор распространился по всей республике. Каждый день, каждую ночь общежития для беженцев поджигались бутылками с горючей смесью, иностранцев избивали и убивали в Сааре и в Дрездене, в Ютербоге Бранденбургском и в Штайнкруге близ Ганновера, в Вейнгартене Равенсбургского округа и в Бедельсхаузене близ Тюбингена, в Мюнстере и в Эссене, в Аллене Вестфальском и в Херфорде, в Реклингсхаузене и Фрайбурге, в Брейсгау и во многих других местах Германии. Убитые, тяжелораненые, огромный материальный ущерб. К сожалению, задерживали преступников очень редко.

Самое ужасное произошло в ночь на 3 октября 1991 года — в первую годовщину объединения Германии — в нижнерейнском селе Хюнксе: трое юношей в возрасте от 18 до 19 лет (отец одного из них даже пасхальные яйца разрисовывал свастиками) решили после посещения праздника в честь воссоединения учинить еще одну «акцию» по примеру Одерштадта: взяв бутылки с «молотов-коктейлем», они подкрались к общежитию для беженцев и через окна забросали помещение.

За этими окнами ютилась ливанская семья Саадо, бежавшая со своей родины, сотрясаемой ужасами войны, чтобы найти в Германии мир и спасение. Огненный шар взрыва при температуре 1500 °C образовался в кровати, где спали две девочки, восьмилетняя Зейнаб и ее шестилетняя сестра Мокадес, и только потому, что отец сразу же смог помочь своим дочерям, они не сгорели. Зейнаб пришлось перенести много операций, она на всю жизнь осталась калекой, ее изуродованные и обгоревшие ноги и руки напоминали испещренный кратерами лунный ландшафт.

Семья Саадо действительно имела бы право на убежище — но в другой стране. Бургомистр сказал:

— Хюнксе такой славы не заслужило.

37

— Мне очень жаль, Лева, — говорит Миша, — но я просто не мог пригнать назад американский драндулет.

— Никогда я тебе этого не прощу, осел! — ворчит лейтенант Лева Петраков.

— Да, — отвечает человек-бассет, — я согласен. Теперь, при всех наших неудачах, я еще и это дело провалил. Я действительно осел, у меня ничего не клеится.

— Сейчас получишь по шее! — говорит Лева и смотрит на Мишу дружелюбно и с симпатией. Какой чудесный вечер у них на Зеленом озере! Солнце только что зашло, небо окрасилось в алый цвет, вода тоже, воздух постепенно отдает тепло. Безработные собрались на шашлыки. Смех, пение и аромат мясного жаркого доносятся из их колонии.

Только вчера, 1 июня, Миша вернулся домой. В клинике держали до тех пор, пока он не начал снова ходить, прихрамывая. Все это время Лева места не находил, потому что вокруг все только и говорили о том, что творится в Одерштадте. Во всем мире о Германии отзывались неодобрительно, но многие удивлялись — откуда берутся молодые неонацисты, если молодежи не подают дурного примера?

Еще один месяц, и воинская часть Левы уедет отсюда. Конечно, он радуется, но в то же время у него тревога на сердце, потому что он не знает, что станет с Мишей, когда его не будет рядом. У него отнимут все — ванны, умывальники, биде, душевые, стиральные машины «Adorina», «Mirella», «Kronjuwel» и «Ergonova». Что будет с Мишей? — думает Лева удрученно. Возле его друга лежит палка, которой он пользуется при ходьбе, а на голове у него белая повязка, которую ему наложил еще ассистент глазного врача.

— Послушай-ка, Лева, — говорит Миша, — я здесь не останусь.

— Ты думаешь, в другом городе лучше?

— Нет, — говорит Миша, — ты не понял. Не в другом городе. Я не останусь в Германии.

Лева смотрит на него испуганно.

— Но куда ты хочешь?

Тут Миша смущается, опускает глаза и, сопя, тихо говорит:

— Я думал… — И замолкает.

— Что ты надумал? Ну говори же, Миша!

— Я хотел бы, если это только возможно, поехать к вам.

— К нам?

— Да, к вам, в Советский Союз. В вашу деревню. — Теперь Миша говорит все быстрее и быстрее. — Я должен уехать отсюда, Лева! Как можно скорее! Ты же видишь, как далеко здесь все зашло.

— Но это же было против иностранцев, а не против полуевреев, Миша!