И даже небо было нашим

Страницы паспорта были совершенно чистые, без единого штампа. С фотографии, запаянной в переливчатый пластик, на меня смотрело лицо Джулианы. Волосы уже были острижены под ноль. Рядом с фото стояло новое имя: Катерина Баррези.

– Они используют имена покойников, – серьезным тоном сказала она. – Когда мы приедем, пожалуйста, называй меня Катериной.

– А какую фамилию выбрал он?

– Томат. Это фриульская фамилия, достаточно распространенная, только вот выговор у Берна совсем не напоминает фриульский. Но поскольку он ни за что не хотел отказываться от своего крестного имени, а других паспортов на имя Бернардо не было, пришлось взять этот. С Данко все обстояло еще сложнее. Его пришлось снимать скрытой камерой. Пока удалось получить приличную фотографию, прошло много времени. Его отношения с Берном начали портиться с самого приезда, и к этому моменту он перестал с ним разговаривать. Это непросто – жить втроем в гараже, когда двое из троих не разговаривают друг с другом. В глубине души Данко считал себя ответственным за то, что произошло. Иногда он еще принимался судорожно рыдать, но это случалось реже, чем в первые дни. Однажды утром мы с Берном проснулись и увидели, что его нет. Каждый выход на улицу у нас был чрезвычайным событием, об этом надо было предварительно договариваться с остальными: так нам посоветовал Немец. К тому же время для этого было самое неподходящее: утром на улицах полно народу, люди идут на работу, в школу. Часа два мы его ждали, волнуясь все больше и больше, потом Берн не выдержал и пошел его искать. Вернулись они вдвоем. Только что кончилось обеденное время, от обоих пахло пивом, Данко выглядел смертельно усталым и несчастным. Но я тут же поняла, что Берну удалось убедить его. Данко снова признал его правоту.

– Почему снова?

– У них давно были напряженные отношения. С тех пор, как еще в лагере они стали приверженцами двух совершенно разных стратегий. До какого-то момента всеми операциями командовал Данко, но его план действий оказался неэффективным. Он настаивал на том, что мы должны уважать наших противников, в то время как они не проявляли к нам ни малейшего уважения. И вот Берн, поразмыслив, разработал нечто вроде сборника заповедей.

– Его тетрадь, – сказала я.

– Да, тетрадь. Таким образом он давал нам понять, что мы должны пойти дальше, что пассивное сопротивление ничего не даст, поскольку они превратят нашу землю в пустыню прежде, чем мы отдадим себе в этом отчет. Просто однажды мы проснемся среди громадной пустоши, и тогда уже ничего нельзя будет сделать. Нужно бороться.

Джулиана сделала паузу. Я посмотрела в окно слева. Мы были у оконечности фьорда; на скалах, на краю обрыва, стояли два одинаковых домика, с двускатными крышами, оторванные от остального мира. Но по выражению лица Джулианы я поняла, что она их не видит, что перед глазами у нее оливковая роща в Апулии, красная земля, так непохожая на ту, по которой мы ехали, хотя тоже лишенная растительности.

– Данко отвергал саму идею использовать оружие. Она противоречит тем принципам, в которые он верит всю жизнь, говорил он, и это была правда; я знала, что это была правда. Но она шла вразрез и со всем тем, во что верили я, и Берн, и все, кто был с нами. А что нам оставалось делать, если это было необходимо? Иногда ради высокой цели нужно пойти дальше того, что ты считал допустимым. Новый порядок должен прийти через беспорядок: вот что хотел нам сказать Берн, но Данко был с этим несогласен.

Я вспомнила, как он явился на ферму со списком вещей, которые нужно было взять, с решимостью во взгляде, – злой решимостью, но тогда я этого еще не понимала.

– А потом?

– А потом Берн повел его прогуляться среди срубленных и выкорчеванных олив и сумел убедить в своей правоте.

Джулиана опустила стекло, выставила руку наружу, несмотря на холод, а потом еще повернулась в ту сторону, подставив лицо ветру.

– Можешь ненадолго сесть за руль? – спросила она.

По правде говоря, мне совсем этого не хотелось. Меня до сих пор клонило в сон, во рту еще был кислый вкус от сандвича и отвратительного кофе, который мы выпили. И я знала, что не смогу ехать на такой же скорости, как Джулиана, по этой дороге, где на каждом изгибе казалось, что машина вот-вот вылетит на обочину.

– Всего на полчаса. Этого мне хватит, чтобы вздремнуть, настаивала Джулиана.

Прежде чем сесть на пассажирское сиденье, Джулиана возле машины нагнулась, схватила себя за щиколотки и простояла так секунд двадцать – под джинсами и ветровкой было видно, как напряглись ее мускулы. Она была гибкая, словно балерина. Выпрямившись, она выполнила несколько упражнений, похоже относящихся к одному из боевых искусств.

Первые несколько километров ее глаза действительно были закрыты, голову она держала прямо и напоминала статую, но она не спала, я знала это. Открыв глаза, она сказала бесстрастным тоном, к которому я уже начала привыкать: