И даже небо было нашим

– Только сначала откинь голову назад, чтобы в глаза не попало, а то ослепнешь. Вдыхай медленно.

Я вдохнул. Ощущение было такое, словно меня ударили в лицо. Я чуть не свалился с лесенки. Это было так же удивительно, как наш с Берном и Николой первый визит в кладовку, где Флориана хранила запасы домашней наливки; но по сравнению с этим ощущением действие наливки было ничтожным. Я нагнулся, вдохнул еще. Не знаю, как после этого спустился по лесенке. Помню только, как на меня напал смех, такой громкий, что Коринна зажала мне рот рукой. Это не помогло; тогда она обхватила мне голову руками и прижала к груди. И мы вместе рухнули на пол.

– Перестань! Ты всех разбудишь!

Я жадно вдыхал воздух сквозь ткань ее майки, сквозь шероховатые буквы в надписи «Hard Rock Café». Я был возбужден и не хотел, чтобы она это заметила, поэтому высвободился.

– Ты совсем себя не контролируешь, Блэйд, – сказала Коринна, отпуская меня. – Наверное, планета, с которой ты прилетел, была просто кошмарная.

Наступила зима. В том году она выдалась исключительно дождливой. С виноградных лоз под тяжестью воды опадали листья. Иногда я совершал одинокие прогулки на виноградник и, отойдя достаточно далеко, чтобы меня не услышали, начинал петь. Шагая в резиновых сапогах, вязнувших в мокрой земле, я пел Agnus Dei и Ave Regina среди согнувшихся под дождем побегов винограда и думал о Берне. Время от времени он писал мне, а я заставлял себя отвечать. Я рассказал ему о свадьбе актрисы, о моих новых обязанностях и о том, как быстро я их освоил, а больше, по сути, ни о чем, потому что написанное мной звучало как детский лепет по сравнению с его строками. Но Берн не переставал писать мне, словно догадался о моих затруднениях. Сейчас об этом смешно вспоминать: девяносто восьмой год, уже появились мобильники, а мы с ним, находясь меньше чем в ста километрах друг от друга, вынуждены обмениваться письмами.

Он задавал одни и те же вопросы. И только спустя время я понял, что они были обращены скорее к нему самому, чем ко мне. «Ты все еще веруешь, Томмазо? – писал он. – Тебе не приходится принуждать себя верить? Ты молишься по вечерам? Если да, то насколько долго?»

А потом Бог внезапно исчез из его писем. Исчез бесследно. Сперва я хотел спросить, что случилось, но в итоге мне, как обычно, не хватило мужества. Я беспокоился за него. Я знал: нет одиночества более глубокого, чем у того, кто верил и вдруг утратил веру. А я еще не встречал человека, который верил бы так горячо, как Берн. Даже у Чезаре, казалось, порой возникали сомнения.

Это школа была виновата. И люди, с которыми он общался за пределами фермы. В сентябре в Бриндизи Берн пошел сдавать экзамены в пятый класс специализированного лицея с естественнонаучным уклоном. Как он рассказал мне в письме, члены комиссии разинули рты от изумления, когда он прочел наизусть отрывок из «Метаморфоз». Чезаре занимался с нами углубленным изучением Овидия, поскольку считал, что этот поэт предвосхитил веру в переселение душ. Под лиственницей мы рассуждали об Овидии до изнеможения, но из нас один только Берн смог выучить наизусть целые страницы, стих за стихом. У него был собственный способ приобретать знания и навыки, он словно вбирал их целиком своим жилистым телом, которому, казалось, вечно недоставало пищи.

После экзамена по латинскому языку настал черед математики. Берн отказался написать на доске термины, которые ему продиктовали. Синусы и косинусы? Никто ему раньше об этом не говорил. «Это лицей с естественнонаучным уклоном, синьор Дельфанти, – сказала преподавательница математики. – Разве вам не объяснили?»

И Берна, который хотел поступить в пятый класс, взяли в третий. Его одноклассники были всего на два года младше, но он возвышался над ними, как пожарная каланча. Это были ребята с окраины Бриндизи, и правила выживания у них были иные, чем у него. Я-то их знал хорошо, сам рос в тех же кварталах. «Не водись с ними, прошу тебя», – предупреждал я Берна. Но что он понимал? Он ведь с тринадцати лет жил на ферме. Он был безоружен и в то же время полон любопытства ко всему, что окружало его в этой новой жизни. Для новых товарищей он был как манна небесная.

Я так и не узнал, какими способами они измывались над ним. Сколько их было – двое, пятеро или вся шайка – этого я тоже не могу сказать с точностью, но у меня почему-то отложилось в голове, что их было трое. Только втроем можно быть уверенными в превосходстве и получить максимум удовольствия, преследуя одного. Берн называл их «эти ребята» и давал понять, что один из них, самый безжалостный, был главарем. Только для него он выбрал имя – Каин, жестокий брат: это была ирония, попытка снизить пафос.