И даже небо было нашим

Он был уверен, что терпение поможет ему победить, что они в конце концов устанут от него. Но он совсем не знал их. Я представлял его так ясно, словно он был у меня перед глазами: вот они окружили его, а он пытается вразумить их словом, беззащитный, как отрок Иисус среди учителей в храме. «Они полны ярости, у меня за них душа болит». Позже он перестал употреблять некоторые выражения, но когда он приехал учиться в Бриндизи, он еще говорил «У меня за них душа болит». За таких, как они. Надо же.

«Не водись с ними», – заклинал я его, но сильно сомневаюсь, что он меня послушался. Они подвергли его самой настоящей пытке. Это было как-то связано с собакой сторожа. И произошло в тесной клетке, где под ногами валялись остатки еды и экскременты, и длилось много часов. Берн, с которым я попрощался, уезжая с фермы, – тот, прежний Берн, – не боялся собак. Но к моменту нашей новой встречи у него успела развиться самая настоящая фобия. Он терял голову от страха, если где-то вдалеке слышался лай. Это ты, конечно, уже знаешь. Но, может быть, ты не знала, что какая-то его часть тогда умерла – по вине тех ребят.

Впрочем, он и после этого ничего толком не рассказал – просто сообщил, что после уроков с ним случилось неприятное происшествие возле дома сторожа, который охраняла овчарка, очень злая, потому что ее никогда не спускали с цепи. «Это подстроили Каин с дружками», – написал он, а затем, с явным усилием сменив тему, стал рассказывать о Яннисе, новом мальчике, которого Чезаре взял на ферму, молчаливом и запуганном. Они вдвоем собирали оливки в саду твоей бабушки. «В этом году они уродились сочные как никогда», – писал он. Ему было так плохо, что фразы его не слушались: раньше в его письмах я такого не видел. А в конце он все-таки дал волю эмоциям: «Очень скучаю по тебе. Все еще молюсь, но часто не знаю, о чем».

«Поговори с Чезаре, – посоветовал я, – открой ему душу, он все поймет и сумеет помочь».

Ответ пришел быстро; он был без даты, и в нем была только одна строка: «Чезаре прогнал тебя. С тех пор у меня с ним нет ничего общего».

В январе он бросил школу. Чтобы не вызвать подозрений у Чезаре и Флорианы, он по-прежнему каждое утро уходил с фермы, но, вместо того чтобы сесть на автобус, шел пешком в Остуни, напрямик, через поля. И целый день сидел в читальном зале городской библиотеки. Он поставил себе цель: прочитать все книги, какие там были, в алфавитном порядке. Так он собирался приобрести культурный багаж, в котором ему отказывала школа. Да, это был один из его дерзновенных планов: помнится, когда-то он мечтал провести всю жизнь на дереве, как барон, в другой раз убедил себя, что ему необходимо попробовать на вкус семена, корни и листья каждого растения на ферме, потом подбил меня устроить забастовку из-за компьютера.

К счастью, мне приходилось бывать в читальном зале городской библиотеки Остуни, и я мог представить его себе во всех подробностях, мог представить Берна, сидящего у громадного, во всю стену, окна. В такое время дня он там был один, не смотрел в окно, забывал о еде: его глаза были прикованы к страницам книг, все новых и новых книг, которые он изучал в алфавитном порядке. Он следовал своему плану три месяца; в это время он писал редко, и в письмах речь шла только о книгах. У него еще не прошла боль от унижения, которое он вытерпел в школе. Я знал Берна, он был мой брат, и я представлял себе, как может разрастись ярость в его сердце. Ведь он, помимо прочих незаурядных свойств, обладал редкой способностью сосредотачиваться на чем-то одном. В конце концов он подружился с сотрудником библиотеки, который сумел отговорить его от неосуществимого плана, предложив взамен другой.

«Он открыл для меня авторов, о которых я раньше не имел представления! Сколь многого мы не знали, Томмазо! И сейчас я подвергаю сомнению все, решительно все! Начиная от основ. Это как заново родиться. Выходит, долгие годы нас с тобой дурачили, Томмазо!»

Библиотекарь был анархист: так объяснил Берн, хотя мне это ни о чем, или почти ни о чем, не говорило. «Мы с ним читаем Макса Штирнера. С каждой страницей глаза у меня открываются все шире. Мы жили во мраке, брат мой».

Он снова и снова перебирал все мысли, какие рождала у него эта книга. Он называл ее – «Единственный», и только годы спустя я узнал, что это не было ее полным названием; но Берн уже не отдавал себе отчета в том, что я знаю, а чего знать не могу; впрочем, для него это не имело большого значения. Он писал огромными буквами на середине листа: «НАША ЦЕЛЬ – ШТУРМ НЕБА!» Или: «Мы должны пожрать небо!» И начал подписываться «Великий Эгоист».

Теперь он уже не вел со мной разговор в своих письмах, и, заметив это, я почувствовал себя еще более одиноким, чем раньше. А он сидел у окна в читальном зале и учил наизусть «Единственного». В последнем письме, которое я получил (и после которого наступило долгое молчание), были слова, ставшие итогом этого чтения: «Не моя вина, что я больше не смог молиться, Томмазо. Теперь я это понял. Дело не во мне. Бог – просто пошлая выдумка. Прав только живущий».