И даже небо было нашим

Я рассчитала, сколько у меня займет обратный путь на ферму: если ехать не по автостраде и на малой скорости, все время рождественского обеда я проведу в дороге. Не то что бы меня пугало одиночество, я успела к нему привыкнуть: мне казалось, что так будет проще, только и всего.

Когда полтора часа спустя я свернула на подъездную дорогу, то подумала, что сейчас, как обычно, буду предчувствовать явление Берна, но этого почему-то не произошло. В последние месяцы его образ представлялся мне по-разному — иногда на фоне окрестных полей, а иногда и сам по себе, в моем мозгу. Но в это рождественское утро он исчез, и (я была уверена в этом) исчез навсегда. Все на ферме было такое же, как вчера, ручки, упавшие с письменного стола, лежали на полу, с некоторых свалился колпачок. Я подобрала их и снова поставила в бокал, словно букет из разноцветных стебельков.

Я думала, что никогда больше не увижу Томмазо; но я ошибалась. Несколько месяцев спустя я сама позвонила ему. Было начало весны, я потратила немногие остававшиеся у меня деньги на большую цветущую гортензию и посадила ее у стены дома, под выступом крыши, который давал бы ей тень. Летом гортензии требовалось непозволительно много воды, я это знала, но мне всегда хотелось иметь ее у себя, и, возможно, двор перед домом, лишенный растительности, стал казаться мне суровым и неприглядным. Наконец, гортензия — растение неагрессивное, она не повредит почве и порадует меня своими горделивыми соцветиями-шарами, сложенными из белоснежных лепестков.

Я напомнила Томмазо, как в рождественское утро он предлагал ответить мне услугой на услугу и спросила, остается ли в силе это предложение. Он ответил «да», хоть и с осторожностью, как будто ждал, что я попрошу его о чем-то трудноисполнимом. Возможно, так и будет, подумала я, но первый шаг уже сделан.

— Ты согласен отправиться со мной в путешествие? Через две недели.

— Далеко?

— Достаточно далеко. Но я возмещу тебе расходы.

В феврале я снова побывала в Бриндизи, у доктора Санфеличе. Я пришла без записи, и мне пришлось ждать, когда доктор освободится, под присмотром его новой секретарши, улыбчивой и любезной. Если бы я сделала все, как положено — заранее записалась на прием, ждала своей очереди, чтобы в отведенное для меня время зайти в кабинет, мужество в последний момент могло бы изменить мне. А так я справилась.

Увидев меня, доктор выпрямился в кресле, лицо его выразило тревогу, рука потянулась к телефону, чтобы позвать на помощь.

— Не беспокойтесь, — сказала я, — его нет.

Санфеличе отвел руку от телефона, но все еще был настороже.

— В тот раз он ворвался сюда и до смерти напугал моих пациенток. И, честно говоря, меня тоже. Видите этот картонный футляр? Он схватил его и начал тут все крушить.

Доктор покачал головой, словно желая вытрясти из нее эту жуткую картину. Затем, спохватившись, что не предложил мне сесть, указал на стул. Ему стоило большого усилия взять себя в руки. Стекло в рамке, где стояли фотографии детей доктора, треснуло пополам. Это Берн его разбил?

Я сказала Санфеличе, что хочу сделать еще одну попытку.

— Ваш муж согласен?

— Я же сказала, его нет.

Подумав, он предпочел воздержаться от дальнейших расспросов. Я объяснила ему, что в документах, которые мы с Берном подписали в Киеве, был пункт о согласии на замораживание эмбрионов. Быть может, они все еще существуют.

— А мы можем это проверить прямо сейчас, — сказал доктор, у которого сразу поднялось настроение. Он достал записную книжку и набрал номер. Поговорив по-английски с доктором Федченко, он повернулся ко мне и кивнул.

Так, в апреле, через пять лет после нашего с Берном путешествия, я снова проехала по мосту через Днепр, который весь сверкал и переливался в этот пока еще холодный, но ослепительно солнечный день. По реке в обе стороны ходили катера, за которыми тянулся веерообразный след. Я заметила, что Васса бросала на Томмазо в зеркало заднего вида неприязненные взгляды. С тех пор как мы встретились в аэропорту, она почти не раскрыла рта.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказала я, — но он просто друг. Берн не смог приехать сам.

— А я в чужие дела не лезу, — обиженно ответила она, но я заметила, что это уточнение ее порадовало.

— Мы здесь потому, что настал черный день.

— Какой еще черный день? — спросила она, почти не обернувшись.

— Ты сама когда-то мне сказала об этом. Что надо делать запасы на черный день. И вот он настал.

Она поняла, что у меня что-то случилось, ее усталое лицо помрачнело, однако она не решилась меня расспрашивать. Вместо этого она улыбнулась:

— Ну, тогда я очень рада, что сказала тебе об этом.

После трансплантации Томмазо тайком вошел в палату, где я отдыхала.

— Я не сплю, — сказала я. — Подойди.

У него поверх обуви были надеты голубые нейлоновые бахилы, поверх одежды — рубашка с завязками на спине. Его внимание растрогало меня.

— Видишь вон там золотые купола? — я протянула руку к окну. — Это Лавра. Берну она очень нравилась. Он никогда не упускал случая обратить на нее мое внимание.

Но Томмазо смотрел на меня, со страхом разглядывал мое распростертое тело.