И даже небо было нашим

И однако, несмотря на все то, что я узнала о Берне от Томмазо, от Джулианы и от всех тех, кому довелось быть с ним рядом, когда я была лишена этого преимущества, мое мнение не изменилось, мой ответ остался тем же, который я тогда не произнесла вслух, боясь обидеть бабушку, тем же, каким остается и сегодня: я знаю его. Я его знала. И никто другой, кроме меня. Никто.

Все, что надо было узнать о Берне, я узнала сразу, из первого взгляда, который он бросил на меня через порог нашего дома, когда пришел извиниться за нелепое вторжение; правда о нем, вся без остатка, была в его темных, близко расставленных глазах, и я ее увидела.

Рождественским утром, когда я проснулась, Томмазо в комнате не было. Простыня с его стороны была скомкана, подушка, на которой он спал (вторую он отдал мне), была сложена пополам. Возможно, он почувствовал тошноту, и это заставило его опять сесть. Комната была залита пыльным зимним светом. От душевной бури, которую вызвал во мне ночной рассказ, осталось только чувство безмерной усталости. Я услышала голос Томмазо и серебристый голосок Ады, доносившиеся из гостиной. Что-то несколько раз ударилось об пол. Потом прозвучал звонок, открылась и закрылась входная дверь. Тишина. Я встала и подняла жалюзи. Конкретность предметов, к которым я прикасалась, поразила меня, как нечто новое. Я открыла окно, и в комнату ворвался зимний воздух.

Четырьмя этажами ниже, на тротуаре, стояла Коринна в кремовом пальто. Элегантность очень шла ей, пальто прекрасно облегало фигуру, прекрасно сочеталось с шапкой кудрявых черных волос. Рядом появились Томмазо и Ада, я смотрела, как они беседуют. Томмазо наклонился поцеловать дочку, а выпрямившись, с некоторым вызовом повернулся к Коринне. Их щеки соприкоснулись, затем она удалилась, ведя за ручку Аду.

Когда Томмазо вернулся, я готовила кофе.

— Я не дал ей с тобой попрощаться, — сказал он. — Подумал, будет лучше, если она не увидит тебя здесь утром, это было бы трудно объяснить.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как будто мне отрубили голову, а потом приклеили задом наперед.

В самом деле, выглядел он ужасно. Он оперся о кухонный стол, мы ждали, когда кофе будет готов.

— Она так гордится монстром, которого ты ей подарила, — сказал он.

— Это не монстр. Это тролль.

— Она рассказывала мне о тебе. О печенье, которое вы испекли для Санта-Клауса.

— Черт! — Я забыла убрать печенье с подоконника и вылить из чашки молоко.

— Я придумал для нее историю про Санта-Клауса, — сказал Томмазо. — По-моему, получилось неплохо. А вот печенье вышло отвратительное.

— А ты знал, что у тебя в холодильнике нет даже сливочного масла?

Мы сели пить кофе. Я знала, что теперь моя очередь рассказывать. Когда несколько недель назад я топталась перед дверью Томмазо, пока он обхаживал своих клиентов, в отместку я без всяких церемоний известила его о смерти Берна: это было как плевок в лицо. Но сейчас он не требовал от меня подробностей, просто сидел и пил кофе, измученный тяжелой ночью и похмельем. И я сама затронула эту тему. Сообщила немногим больше того, что написала в письме Чезаре: о Германии, об отце Берна, о Джулиане, о дезертирстве Данко и о трещине в стене пещеры, в которую сумел пробраться Берн, словно задумав оплодотворить землю, — эта мысль пришла мне в голову непосредственно перед тем, как я ее высказала. Я говорила недолго и была далеко не так откровенна, как Томмазо в своей исповеди. Например, умолчала о разговоре, который был у нас с Берном в пещере. Томмазо сидел, ухватившись за край кухонного стола, но во время моего рассказа лицо у него не менялось, он не заплакал, а когда я закончила, не задал ни одного вопроса.

После этого я пошла за сумкой. Мне пришла в голову шутка про ночь, проведенную в доме мужчины, но я не произнесла ее вслух, сообразив, что это огорчило бы нас обоих. Спокойствие этого утра напоминало тончайшую перепонку, которую ничего не стоило прорвать. Мы оба были поглощены мыслями о Берне, его отсутствие завораживало нас, как когда-то его присутствие. Томмазо спросил, есть ли у меня планы насчет рождественского обеда.

— Никаких планов, никакого обеда, — ответила я. — А у тебя?

— Аналогично.

Но ни один из нас не предложил провести еще какое-то время вместе. Мы не были к этому готовы. Более того, выйдя на лестничную площадку, я подумала, что, наверное, виделась с ним в последний раз, и таким теперь запомню его, моего самого близкого врага.

— Спасибо, что спасла меня вчера, — сказал он. — Наверное, в таких случаях предлагают оказать ответную услугу, вот только я не знаю, что тебе предложить.

Домой идти не хотелось, и я долго гуляла по старому городу. Бары и магазины были закрыты, на улицах попадались только семьи, возвращавшиеся с рождественской мессы, некоторые шли с букетами, завернутыми в целлофан, или сумками, полными подарков. Я посмотрела издалека на окна Коринны, мне показалось, что за стеклами кто-то двигается. Мне не хватало Коринны, не хватало ее голоса, ее язвительной улыбки. Возможно, когда-нибудь я захочу встретиться с ней снова.