И даже небо было нашим

Есть история, которую я знаю, но она не единственная. Их две. Не то чтобы одна была правдивой, а другая вымышленной, обе были настоящими, такими же реальными, как Томмазо и я, сидевшие в этой комнате, как запах металла от давно остывших батарей. Две версии, словно две противоположные стороны куба: если видишь одну, другую увидеть нельзя, и только чутье может подсказать тебе, что она существует. Чутье, которому я упорно отказывалась доверять, когда дело касалось Берна, Виолалиберы, их ребенка и еще двух парней. Я была слепа и глуха, но не только, у меня была и другая, еще более опасная аномалия, не связанная со зрением или слухом, — органическая неспособность осознать то, что происходит вне меня самой, вопреки моей воле.

О Господи, Берн, что ты наделал?

Но я не говорила ничего. Не сказала даже: так вот, значит, как было дело? Молчала, когда Томмазо рассказывал о том, как Виолалибера привязала себя за руки и за ноги в стволу оливкового дерева. А теперь замолк и он. Пять минут, или даже дольше, царило угрюмое молчание. За это время там, далеко внизу, не проехала ни одна машина, ни разу в щели ставен не проник свет фар.

Потом Томмазо произнес:

— Ты не могла бы взглянуть, как там Ада?

Я почти с облегчением встала со стула, который становился все более жестким.

Я подошла к дивану так близко, что смогла разглядеть, как медленно и равномерно вздымается одеяло на груди Ады. Все спокойствие мира было в этом дыхании. Я дождалась, когда это спокойствие захватит и меня, затем вернулась к Томмазо, не зная, стоит ли опять садиться на неудобный стул, похожий на орудие пытки, или лучше постоять.

— Она спит, — сказала я.

Он накинул уголок одеяла на свои руки — бескровные руки вечного ребенка.

— Сделай для меня еще кое-что, — сказал он. — Погуляй с Медеей.

Я посмотрела на собаку, свернувшуюся калачиком на кровати, возможно прямо на ногах Томмазо.

— По-моему, она тоже сладко спит.

— Она спит, но если в ближайшие полчаса какой-нибудь добрый человек не выведет ее, эта постель превратится в один большой подгузник. Я пойду сам. Я смогу.

Он откинул одеяло, спустил ноги на пол. На нем были только длинные трусы и майка. Я думала, он в пижамных брюках, или вообще не представляла себе ничего определенного, но, неожиданно увидев его голые ноги, на секунду смутилась. Казалось, у Томмазо все тело было обтянуто той сверхчувствительной кожей, которая скрывается у нас на кончиках пальцев, под ногтями.

Он встал, но почти сразу же пошатнулся.

— Наверно, лучше не надо, — сказал он, ложась обратно. — Стоит мне переменить положение, как все вокруг начинает кружиться.

Я неохотно взяла с тумбочки поводок Медеи. Овчарка тут же вскочила на ноги, беззвучно, как взлетает насекомое. Соскочила с кровати и два раза тявкнула, прежде чем Томмазо успел приказать ей молчать.

— Только прошу тебя: увидишь других собак — удерживай ее изо всех сил. Даже если они будут за оградой. Она может прыгнуть невероятно высоко.

Ночь была такой тихой, какой может быть ночь на старых улочках Таранто. Я направилась к разводному мосту, но не взошла на него, а свернула налево, к порту. Медея вертелась у бордюров тротуара, внюхиваясь в невидимые следы других собак или в запах рыбы, которую выгружали здесь каждый день. Это было самое странное Рождество в моей жизни: я проводила его отчасти с маленькой девочкой, не знавшей, кто я, отчасти с ее беспомощным отцом, лежавшим в соседней комнате и испытывающим ко мне не самые добрые чувства.

Медея натянула поводок. Я дернула его к себе — наверное, слишком сильно, потому что она оторвала передние лапы от земли, на секунду повисла на ошейнике, обернулась и с упреком посмотрела на меня. А если бы Виолалибера решила сохранить ребенка? Если бы ее не оставили одну в то утро, если бы у нее не случилось такого приступа паники, если бы первый глоток отвара оказался таким тошнотворным, что она вылила бы остальное в умывальник? Странно было сознавать, что твоя судьба зависела от чьего-то импульсивного решения, от момента слабости другого человека. Но как оправдание это не выдерживало критики. «…Согрешил помышлениями, словами, делами и упущениями», сказано в покаянной молитве, но об упущениях никто не задумывается. Мы с Берном тоже не задумывались. И все же в эти минуты, когда я шла к порту с Медеей и вокруг не было ни одного человека, прервалось мое многомесячное одиночество. Словно теперь, когда я узнала правду, моя жизнь растянулась назад и вширь, во все стороны, соприкоснулась с жизнью Виолалиберы и двух других парней. Словно я наконец нырнула вместе с ними в бассейн, где они купались тайком в ту первую ночь. Берн сумел бы выразить эти мысли лучше, чем я. Его нежданный уход превратил меня в умственного калеку.

Я посмотрела на темную кучку, которую Медея оставила посреди тротуара, потом заставила себя наклониться и употребить по назначению один из целлофановых мешочков, прикрепленных к ошейнику.