…и дольше жизни длится…

Слепленные кое-как домишки поражали взгляд своей убогостью: четыре стены и крыша. И это все. Большего хозяева от своих жилищ и не требовали. Лишь бы ветер со всех сторон не дул и с неба не капало. Заросшие бурьяном и чертополохом огородики, которые когда-то, давным-давно, пытались приспособить для выращивания овощей, но вскоре забросили, потому как был у Палермо свой, очень доходный и оберегаемый от вторжения чужаков, бизнес.

Палермо торговал наркотиками.

В ассортименте Палермо была наркота на всякий вкус и на всякий кошелек.

Здесь мог найти, чем «поправиться» ощутивший прелести ломки приверженец морфия, случайно оказавшийся вдали от спасительной дозы.

Тонконосый кокаинист, закатив истерику в одном из домишек, отведенный к тому, кто «в теме», находил свою спасительную дорожку.

Приверженцы герыча редко забредали в Палермо, но уж коль с ними приключалась вот такая беда – остаться без очередной порции, убивающего не по дням, а по часам, яда, ну что ж, для него тоже отыщется нужный пакетик с порошком.

Но не эти «изыски» были основным источником дохода Палермо.

Посёлок варил «ширку».

Тот, кто по какой-то причине не мог или не хотел варганить вонючее варево, забивал гильзы «Беломора» «планом», держал в углах комнат мешки с маковой «соломкой».

Избежать вовлечения в общий «бизнес» не удавалось никому.

Разве что, очертя голову, бросив все, бежать из посёлка.

Но куда ты убежишь?

Кому и где ты нужен?

Как бросить убогий, но все-таки свой домишко?

Конечно, были те, кто искал другой жизни.

Были и те, кто жизнь эту в итоге обретал и вспоминал прошлое, как страшный сон, а чаще и вовсе старался забыть.

Но таких смельчаков было мало.

Очень мало.

Пальцев на руках хватит, чтобы их пересчитать.

Чаще, уже годам к тринадцати, а иногда и раньше, каждый мальчишка в Палермо успевал ощутить и распробовать восторг «прихода» и с нетерпением стремился к повторению.

Благо, ширка, варганящаяся на примусах отцами, а чаще матерями, всегда была под рукой.

А нет ширки – можно сожрать полстакана маковой соломы или пыхнуть косячок. Находящийся в «бейте» родитель, и не заметит пропажи.

Поколения «ширковаров» сменялись часто.

Очень часто.

Как правило, мужчины редко доживали до сорока.

Умирали они в страшных мучениях, гния заживо, вынимая из десен выпадающие зубы.

Но, разве юного бесшабашного «торчка» остановит смерть в далекий сороковник?

Сорок – уже пожил и нажился.

Кто думает о сорокалетии в пятнадцать?

И сыновья, к двадцати ставшие законченными наркоманами, занимали места отцов.

Женщины: жены, матери и дочери, не видевшие и не знавшие от самого рождения другой жизни, считали, что это и есть норма.

Что участь женщины – молчаливо сносить побои, убирать блевотину после пережравшего соломы торчка, на нюх определять качество плана и гнать самогон для себя.

Чувство самосохранения у женщин всегда более развито, и они выбирают меньше из зол.

Ну и, конечно, рожать детей. Желательно, как можно раньше. Пока папаши еще не успели необратимо деградировать от ширки, а мамаши не посадили печень самопальным бухлом.

* * *

Домишко Галины, бабы Гали – а именно так называли в Палермо всех женщин после тридцати: баба и имя; ничем не отличался от рядом стоящих.

Те же облупленные стены, сложенные из ракушняка, та же, крытая толем, часто протекающая в дожди, крыша, тот же покосившийся забор.

Разве что огородик был поухоженне, да у окна пытались выжить два куста сирени-дички.

Баба Галя схоронила мужа несколько лет тому.

«Слаб здоровьем» ей достался муженек. Окочурился после передоза, едва ему стукнуло тридцать. И оставил Галину одну с десятилетней дочерью Ларисой на руках.

Едва овдовев, Галина, автоматически, обрела статус «бабы». Да ей, двадцати семилетней женщине, в принципе, было все равно. Она ни на миг не пожалела о том, что родила в семнадцать от такого же, еще совсем молодого, юноши.

Молодость и нерастраченное здоровье обеспечили Лариске, дочери Галины, нормальное развитие, без патологий, с которыми так часто рождались дети поселка.

Но ничего другого жизнь в Палермо обеспечить Лариске не могла.

Баба Галя заметила, что ее дочь как-то подозрительно располнела, когда Лариска еще училась в девятом классе.

Лариса отмахивалась от расспросов матери, отшучивалась, отговаривалась тем, что много ест и растолстела. Но когда весной девушка поснимала зимние одёжки, Галина поняла, что тревожиться и всплескивать руками уже поздно.

Летом баба Галя стала бабушкой.

Лариса родила дочь. Дала девочке гордое имя Виктория. Объясняла матери, что Виктория – означает Победа.

– И кого ж ты «победила»? – с ехидцей в голосе спрашивала Галина:

– Кто хоть отец, знаешь?

– Не твоего ума дело! – Лариса обижено надула губы:

– Знаю, но никому не скажу!

Баба Галя забрала внучку и дочь из роддома.

Забрала и привезла в свой домишко.

Она вздыхала, глядя на внучку, словно видя заранее всю ее дальнейшую жизнь.

– Как же ты в школу теперь пойдешь? – обратилась к дочери: – Затюкают тебя там после такого, – Галина кивнула на колыбель, в которой спала Вика.

Лариса только пренебрежительно фыркнула в ответ:

– Кому нужна твоя школа? Хватит, научилась я уже.