...И другие глупости

Почти десять лет я простояла бок о бок с Бражкиной у одной плиты. А это, знаете ли, год за два. «Блин! — говорила Бражкина. — Опять недосолила!» И совала мне в рот гречневую кашу, чтобы я пробовала ее на вкус. В дни больших выходов я красила ей глаза синими тенями, потому что своими руками Бражкина не могла сварить даже вермишель. Потом с этими тенями она ходила недели две. Не смывать же, право, такую прелесть. По ночам Бражкина врывалась к нам в комнату с фонарями под обоими глазами. Я ставила ей свинцовые примочки, а Интеллектуал плелся в воспитательных целях беседовать с Бражкиным. Бражкин стоял посреди коридора в одних трусах и методично вываливал из морозильника курей. У них даже в самые голодные времена в холодильнике почему-то всегда было полно курей. Вывалив продукты питания на пол, Бражкин начинал сильно кручиниться. Тут-то Интеллектуал и брал его голыми руками. Они уходили с Бражкиным в комнату и долго там всхлипывали за закрытой дверью. Интеллектуал внушал Бражкину, что женщину нельзя ударить даже цветком. Бражкин поил Интеллектуала водкой. Обмен был неравнозначный. После этого обмена Бражкина опять прибегала к нам с фингалами, а Интеллектуал на двое суток вырубался из кинокритического процесса.

И вот Бражкина, которую я обхаживала, как родная мать, подложила мне ужасную подлянку. Она украла мои индийские босоножки. Босоножки были жутко дорогие, страшно неудобные и совершенно мне ненужные. Нога в них заваливалась назад, а ремни натирали кожу до крови. Года два босоножки провалялись в кладовке, которая служила нам коммунальной раздевалкой. Я лично о них не вспоминала. А Бражкина вспомнила и выточила свой коварный план. Она утащила босоножки к себе в комнату и втихаря выносила из дому в сумке. На улице она снимала свои босоножки, надевала мои и гнусно щеголяла в них голыми пятками. Обнаружив пропажу, я сильно разозлилась. Мало ли что я по два года не надеваю! В конце концов, это мое личное дело! Полдня я маялась, потом решительно вошла к Бражкиным и строго сказала:

— У нас чепэ. Кто-то залезал в квартиру! Украли босоножки! Если до вечера не отыщутся, вызову милицию!

Бражкина вскрикнула и рванула в ванную. В ванной она схватила ведро, швабру и стала делать вид, что моет пол. Особенно тщательно она елозила тряпкой в кладовке. И вот сижу я у себя в комнате, наблюдаю за ней в щелку и вижу: Бражкина озирается, даже, кажется, нервно облизывается, тихонько крадется к себе в комнату, выносит мои босоножки и засовывает их под галошницу. И снова елозит тряпкой. Потом как бы спохватывается и делает вид, что на что-то наткнулась шваброй.

— Ах! — говорит Бражкина. — Вот твои босоножки. А ты волновалась!

С тех пор она угомонилась и совсем перестала воровать. Ну, разве что гречки чуть-чуть отсыплет или пшена. Но это так, мелочи. Один раз, правда, стащила из холодильника банку майонеза, чем очень меня подкузьмила, потому что время было суровое, перестройка, я за этой банкой часа два простояла в очереди и планировала съесть ее самостоятельно, без Бражкиных. Но я и тут нашла выход из положения. С внутренней стороны холодильника приклеила записку: «Внимание! Все банки отравлены!» И легла спать. Наутро просыпаюсь от дикого грохота. Выползаю в коридор. В коридоре стоит мой бедный Интеллектуал, смотрит остолбенело на дверцу холодильника, а по полу растекается майонезная лужа. Интеллектуал наступает в лужу и хрупает битым стеклом.

— Ну что ты! — говорю я и ласково хлопаю его по плечу. — Испугался, дурашка? Подумаешь, отравила чуть-чуть! Это же не для тебя, а для Бражкиных. Не переживай!

Через десять лет после этой в прямом смысле слова мышиной возни я взяла папину машину, продала и обменяла нашу комнату на квартиру с доплатой. Бражкины ужасно злились, хлопали дверьми и кричали, что нет у меня никакого такого морального права переезжать в отдельную квартиру. Больше мы их не видели.

— Так ты что, бражку варила? — повторила Мышка, шевеля бурбонским носом. — Не надо, — неожиданно заговорила она проникновенным басом, — не надо топить горе в вине! Милая моя! Я всегда с тобой!

Но я ее не слушала. Я выволакивала с батареи миску. В миске происходил катаклизм. Молоко пришло в соприкосновение с дрожжами, и наступила реакция отторжения. Миска отторгала содержимое. Молоко рвалось наружу, выплевывая мне на колени сгустки огненной дрожжевой лавы. Пузыри вздувались и лопались. Один из них выстрелил мне прямо в глаз. Я схватилась за глаз, миска выпала из рук, молоко выплеснулось на ногу, шерстяной носок подумал и начал расползаться безобразной рваной дырой. Я бросилась спасать остатки. «Блинчики утренние на скорую руку, смешайте молоко с дрожжами и поставьте на сутки в теплое место», — бормотала я, мечась по кухне. Мука, соль, сода, яйца, сахар, что еще? Мышка сидела за столом, изящно скрестив ножки в меховых тапках и с интересом наблюдала за моими манипуляциями.

— Мыша! — заорала я. — Ты бы хоть сковородку поставила!

— Ах, дорогая! Я так много тружусь дома на ниве домашнего хозяйства, что в гостях жажду отдохновения, — невозмутимо ответила Мыша.