...И двадцать четыре жемчужины

Весь следующий день его мучили сомнения: он, конечно, не имел права читать чужие бумаги, но в то же время их содержание было настолько тревожащим и указывало на возможные злоупотребления со стороны знакомых ему людей. Кораблев был расстроен и озадачен. «Что же делать? Сказать Эньшину, что прочитал, невозможно. Не такой он человек, чтобы ему в этом признаться. Нет сомнения, что Эньшин не станет оглашать эти «записки»... В конце концов Кораблев разозлился на себя: «Не имею я права перед художниками утаивать такие дела... Надо меры какие-то принимать...» Кончилось тем, что Кораблев поехал к старому приятелю, Михаилу Катину, чекисту-пенсионеру, посоветоваться по этому делу. Тот связался со своими коллегами и через несколько часов вернул Кораблеву бандероль.

— Ну, все в порядке, рукопись скопировали и упаковали, как и было.

Эньшин приехал к Кораблеву хмурый. Рассеянно поздоровался, пошарил глазами по столу, по стеллажу. Кораблев нагнулся к книжной полке и вытащил бандероль. Взгляд Эньшина оживился, с лица сошло выражение напряженности. Он успел заметить, что бандероль не вскрывалась, сургучные печати на месте.

— Наконец-то. Прескверно работает почта, — заметил он, пряча бандероль в портфель.

Узнав содержание тетради, Кораблев пытался разгадать, почему она оказалась у Эньшина.

«Ясно, что для чего-то нужна ему. Ведь как он тогда, в Боровском, сильно расстроился из-за ее пропажи, просто сам не свой был, однако обратиться к милиционеру не захотел. Странно... А как взъярился, когда узнал, что я Толе письмо написал! Ведь чуть не кинулся на меня... А этот Ясин, адресат Истомина?.. Он-то знает о записках? Неужели это он отдал их Эньшину?»

Вот таким образом фотокопии «записок» оказались на столе полковника Шульгина.