И-е рус, олим

-- Дался, да. Но с трудом. Годы уже, знаешь... Родную речь не забыть бы уже нафиг. А Гришаня тогда всем внятненько так и объяснил: "Смотрите на этого человека. Это Кинолог, он специально выучил итальянский, чтобы прочитать "Декамерона" в подлиннике". Сука! Давид, тот как всегда честно ничего не заметил. Ну, хотя бы честно...

-- Слушай... Ну ты даешь. Нельзя же так. Копишь какие-то детские обиды...

-- О, кстати о детстве! Зацени -- до этого мига был нем, как корюшка. Щадил. Потому как врубался, что для Гришани это будет болезненно. Но раз он такая сука... У меня ж с балкона Гришкино окно простреливалось. Помнишь, он в последних классах типа уже богемой стал. На уроки, с понтом, клал, на общество клал, аттестат, мол, что получу за счет способностей -- то мое, но не напрягаться же из-за бумажки. Видел я, как он ночами "клал"... голову на стопку учебников. Ночами Гришаня наш зубрил. Такая вот невыносимая, блядь, легкость бытия... И по сей день так живет. Зубрила, прикидывающийся Моцартом. А это значит -- Сальери. А сальери иногда и убить могут. Гы. Это ничего, что я, типа, в режиме монолога?

-- А тебе что, его картины не нравятся?

-- Бляяяя, впервые кто-то интересуется моим мнением о Гришкиных картинах! Во, дожил! Мы обязаны за это хлебнуть! -- он хватает за рукав скользнувшую мимо официантку.-- Итальянское вино есть?.. Во, давай. Неважно какое, главное -- быстро!

-- Насчет хлебнуть -- ты не сомневайся. Мы еще хлебнем,-- говорю я.

-- Аха... Мне не нравятся Гришанины картины. Никакие. Последние портреты -- так вообще ни по какому счету не нравятся. Говно это. Но ты первая кто об этом слышит. Я никогда об этом не говорил, да? Потому что знал -- это ж для него важно, это уязвимое место. Нельзя, нельзя серпом по яйцам. А знаешь, ведь сколько уже раз мог... Скажешь, поводов он не давал?! Сказать и даже объяснить почему его картинки -- тщательно переваренное им чужое говно... Даже сначала пережеванное. Ну и скажи теперь, скажи. Кто их нас действительно циник -- я или он?

Официантка приносит бутылку и начинает открывать. Что-то не то или с официанткой, или с пробкой. Пробка крошится.

-- Чтоб с тобой в первую брачную ночь делали то же самое,-- не выдерживает Кинолог, хорошо еще, что по-русски.

Девчушка все равно вспыхивает, но молчит. Кинолог видит это и тоже краснеет. Вот это зрелище.

Тут в моей сумочке звонит телефон. Это Давид. Сообщает мне о принятом их триумвиратом решении никому ничего не говорить, чтобы не отвлекать полицию от поисков убийцы на стороне. Да, это умно, и вообще -- правильно. Если убийца не наш, то зачем мешать его найти? А если наш, то... зачем помогать?

Пока я разговариваю, Кинолог с безыскусностью набравшегося человека демонстрирует полное отсутствие интереса к тому, с кем я говорю и о чем. И мне становится неприятно, смешно и грустно. И я говорю Давиду так, дружелюбно:

-- Не буду я ему ничего передавать. У меня уже язык с трудом ворочается. Сам, сам ему это все передай.

Отдаю застывшему Кинологу трубку.

-- Ле-ео? Спасибо. Сначала виски, теперь кьянти. Тебя туда же. Аха. Да пошел ты. Аха, я тоже любя. Чего? Спасибо, родной, большое тебе человеческое спасибо, бля. Хоть буду знать кому волей обязан... Только если мы... вы не заявите, а нас потом всех за жопу возьмут, то уже хрен отмажешься. Не, это я так. Да согласен я, согласен...

7. ЗВОНОК ОТТУДА

Давид

Когда видеокамера наезжает на лицо, оно теряет контур, а заполнившая прямоугольник экранчика плоть воспринимается уже как что-то живое, но не человеческое, особенно если это шевелящиеся губы или моргающий глаз. Протоплазма-амеба-зародыш-часть тела.

Лея попросила снимать репетицию на видео, чтобы потом разобрать поведение своих пациентов на общем занятии. Я снимал, но все время боролся с желанием перевести камеру с лица говорящего на лица вслушивающихся -- они интереснее и непредсказуемее. Но на самом деле произносимые слова -- это самое важное, так объяснила Лея. Потому что их никто заранее не писал. Актеры сами придумывают их по ходу действия, которое в свою очередь течет туда, куда увлекают его придуманные слова. Меня эта непредсказуемость волновала, даже завораживала.

На Лее летящее платье, такое ощущение, что оно все время струилось под дуновением невидимого ветерка. Меня это умиляло, и я с удивлением констатировал это. У нее на плече -- лейкопластырь, а под ним эта странная ранка, оставленная пещерой. Я про нее все время помнил. После того, как мы все решили не признаваться насчет Марты, тянуть время, оно действительно стало тянуться, словно магнитофонную ленту слегка придерживают пальцами, и голоса, минуты, часы замедлились, приобретя тягучесть и низкое звучание.

Всю ночь я ходил вокруг дома Леи, но ничего не нашел и не понял ничего нового. Ни внутреннее, ни внешнее волнение не коснулись меня. Я зря потратил ночь. Зато я увидел рассвет -- ее дом стоит как раз на краю вади, и я видел как солнце приходит из восточного Иерусалима, оттуда, откуда когда-нибудь придет Машиах.