И это называется будни

— Видите ли, тут особая причина… — Он не хотел раскрываться перед этим дотошным посетителем. — Ну… братская помощь Индии.

— Могли бы послать и рангом пониже, у нас прекрасных специалистов на других заводах достаточно.

— А международный престиж?

— А мы что, не на престиж работаем? В сорок две страны как-никак лист отправляем. Вот ушел Збандут — и престиж начинает портиться.

— Какая тут взаимосвязь? — удивленно спросил Додока.

Серафим Гаврилович посмотрел на него с явным осуждением, приклонился к столу.

— Новая набережная, ничего не скажешь, дело стоящее. Уедете вы от нас — почему-то так повелось: едва проявит себя человек, как его забирают, — а вспоминать…

— Не зря же Донбасс называют кузницей кадров.

Додока перебил Серафима Гавриловича умышленно — не хотел, чтоб тот закончил фразу.

Однако Серафима Гавриловича не собьешь.

— Так вот и говорю я: уедете от нас, и каждый будет вспоминать: набережную Додока сделал. Хорошо это, конечно, — на земле свой след оставите. А что завод без вашего призора…

И снова Додока решил направить ход рассуждений собеседника.

— Вы мне так и не объяснили, в чем взаимосвязь.

— А в том, что Гребенщиков сильно напер на прокатчиков. За валом погнался, за рекордом. Как же, надо результативность своей работы показать! Ну и началась не прокатка, а молотьба. Обжатие все нормы превысило. И посыпались рекламации. Слышали? Или только за процентами следите?

— Н-не слышал… — без охоты признался Додока.

— А не слышали потому, что для города вы отец, а для завода…

— …отчим?

— Во-во. Завод для вас пасынок. Забытый и забитый.

— А почему забитый?

— Люди на нем забитые. И еще скажу вам, если уж пошло на откровенность: слава у вас однобокая.

— Как это понять, — Додока заглянул в бумажку, оставленную секретаршей, — Серафим Гаврилович?

— Между прочим, я по паспорту Гавриилович. В честь архангела Гавриила.

— Духовного звания, что ли, была семья? — улыбнулся Додока.

«Улыбка у него все же получается, только больше в глазах. А показалось сначала — и захочет не улыбнется: шрамы по всему лицу», — отметил про себя Серафим Гаврилович и сказал:

— Как в воду смотрите. Дед — безземельный крестьянин, отец сначала был архиепископом конного двора, потом архимандритом над изложницами в разливочном пролете. Но веровал. Вот его на Серафима и потянуло. Меня наградил, а я — своих детей. Отчеством, разумеется. Их у меня трое…

— Вы не сказали, почему слава однобокая, — возобновил Додока начатый разговор. — Давайте напрямик. Я критику выдерживаю.

— Вот это правильно! — Серафим Гаврилович довольно стукнул себя по колену. — Другой распинается: люблю критику, обожаю, а на самом деле… По правде говоря, ее никто не любит. Только критика — как родная жена. Любишь не любишь — терпи.

Снова у Додоки улыбка в глазах. Однако общие рассуждения мало его устраивают, и он еще раз пытается направить беседу в интересующее его русло.

— Так почему все же однобокая?

— В городе о вас хорошо говорят, а в заводе — никак.

Додока подобрал и закусил нижнюю губу. Только вчера он беседовал с министром черной металлургии Союза, и тот сказал, что его увлечение благоустройством города идет в ущерб заводу. С министром он держался твердо. Даже упрекнул за чисто ведомственное отношение к этому вопросу: как можно не интересоваться состоянием города, если в нем живут металлурги? «Меня интересует и город, и завод, — ответил министр. — Вас же — только город». Мягко выразился. Этот рабочий — резче и точнее: однобокая слава. Городу — отец, заводу — отчим. И вероятно, не один он так думает.

Уже совсем по-другому посмотрел Додока на сидевшего перед ним человека, который нашел нужным заявить о своем недовольстве работой секретаря горкома. А может, его уполномочили?

Серафим Гаврилович даже обиделся, когда Додока спросил, по своей ли инициативе пришел он сюда.

— А как же иначе? Вы что, решили, что я с чужого голоса пою? Еще спросите, почему я, не кто другой? Мне сподручнее. У других положение посложнее. Узнает ненароком Гребенщиков, что такой-то имярек вам на него накапал, и так или иначе на нем выспится. А я затем и пришел, чтобы накапать. С меня взятки гладки — где залез, там и слез. Я с ним уже обголтался.

Устав ходить, Додока сел, принялся потирать выставленную вперед ногу. Хотелось продумать только что услышанное, но Рудаев не дал ему углубиться в себя.

— Мы почему о Збандуте так убиваемся? — говорил Серафим Гаврилович. — Директор на заводе — главная лошадь. А лошади-то разные бывают. Есть коренники — те и сами тянут, и пристяжных заставляют тянуть; есть ломовики, чернорабочие лошади — сами тянут, ни на кого не надеются; есть головники — не тянут, а впереди бегут, скорость задают тем, что цугом впряжены. Ломовиком у нас Троилин был. А вот Збандут сам тянул и других заставлял. И скорость задавал. Только удержать его не сумели. Зато «Волкодава» сунуть нам сумели.

— У вас с ним случайно не личные счеты?