И грянул гром, услышь крик мой…

– Сам отстань, – буркнула я, однако не удержалась от дальнейших замечаний: – Я не виновата, что ты угодил в мамин класс на этот год.

Стейси еще больше насупился, стиснул кулаки, сунул руки в карманы, но не сказал ни слова.

Кристофер-Джон, шедший между мной и Стейси, с тревогой поглядел на нас, но вмешиваться не стал. Этот семилетний толстяк-коротышка терпеть не мог неприятностей и старался со всеми ладить. Правда, он всегда чувствовал настроение других и теперь, передвинув ручку своей коробки с завтраком повыше на кисть правой руки и переложив испачканную тетрадь из левой руки под мышку, тоже сунул освободившиеся руки в карманы и попытался изобразить на своем лице одновременно и уныние Стейси, и мое раздражение. Однако уже вскоре он, наверное, забыл, что должен представляться обиженным и недовольным, и начал весело насвистывать. Надолго ничто не могло вывести Кристофера-Джона из радужного настроения, даже мысль о школе.

Я опять рванула себя за воротник и загребла ногами дорожную пыль, чтобы она рыжими песчаными хлопьями, словно снег, опустилась на мои носки и башмаки. Платье мне было ненавистно. И башмаки тоже.

Платье мешало двигаться, а в башмаках мои ноги, привыкшие ощущать свободу и живое тепло земли, были скованы, точно в колодках.

– Кэсси, перестань! – осадил меня Стейси, когда тучи пыли вихрем закружились над моими ногами.

Я вскинулась было возражать. Кристофер-Джон от волнения засвистел пронзительно резко, и я скрепя сердце утихомирилась. Дальше уже я тащилась, храня мрачное молчание, братья мои тоже постепенно успокоились.

Перед нами, точно ленивая красная змея, вилась узкая, пятнистая от солнечных бликов дорога, разделявшая высокую стену леса из притихших старых деревьев, стоявших по левую руку, от хлопкового поля по правую, с торчащими густой чащей зелеными и багровыми стеблями.

Вдоль тучного поля, протянувшегося на восток с четверть мили[1] до встречи с зеленым пастбищем на косогоре, что означало конец наших семейных четырехсот акров[2], бежала изгородь из колючей проволоки.

Древний дуб на вершине косогора, все еще не скрывшийся из наших глаз, служил официальной вехой, отделявшей землю Логанов от опушки густого леса. За защитной полосой этого леса тянулись нескончаемые фермерские поля, обрабатываемые многочисленными испольщиками. Они занимали две трети плантации в десять квадратных миль. Хозяином плантации был Харлан Грэйнджер.

Когда-то наша земля тоже принадлежала Грэйнджеру, но в годы реконструкции у Грэйнджеров откупил ее за налоги какой-то янки.[3]

Когда в 1887 году земля эта пошла снова на продажу, наш дедушка купил двести акров, а в 1918, как только за двести акров было все выплачено, он прикупил еще двести. Земля оказалась хорошая, плодородная, большая часть ее была покрыта девственным лесом, да к тому же за половину ее уже было выплачено.

Однако вторую половину, купленную в 1918 году, пришлось заложить, так как последние три года не было большой выручки за хлопок и денег не хватало на жизнь и на налоги. И теперь все четыреста акров были обложены налогом.

Вот почему папе пришлось идти на заработки на железную дорогу.

Цены на хлопок упали в 1930 году. И когда пришла весна 1931-го, папа и отправился искать, где бы подработать. На север он дошел до Мемфиса, на юг до окрестностей Делты. На запад он тоже ходил, вплоть до штата Луизиана. Именно там он получил работу по прокладке железнодорожных путей. Он жил и работал вдали от нас большую часть года и вернулся лишь в разгар зимы, когда земля стояла замерзшая и бесплодная. А весной, как только посадки закончились, отправился снова. Сейчас шел 1933 год, и папа снова ушел в Луизиану прокладывать пути.

Однажды я спросила его, почему он должен уходить, почему для нас так важна эта земля. Он взял мою руку и сказал, как всегда, тихо и спокойно:

– Посмотри вокруг, Кэсси, девочка моя! Все это твое. Тебе никогда не приходилось жить на чужой земле. И пока жив я и сохраняется наша семья, не придется. Это очень важно. Сейчас ты, может быть, не понимаешь этого, но придет день, поймешь. Вот увидишь.

Я с удивлением посмотрела на папу: ведь я-то знала, что вовсе не вся земля принадлежит мне. Что-то принадлежит Стейси, что-то Кристоферу-Джону и Малышу, не говоря уже о той части, которой владели бабушка, мама и дядя Хэммер, папин старший брат, живший в Чикаго. Но папа никогда не делил нашу землю даже в уме; это была просто земля Логанов. Ради нее он и готов был все долгое жаркое лето забивать рельсы, а мама преподавать в школе и управлять фермой, а бабушка в свои шестьдесят лет, словно двадцатилетняя, работать в поле и хозяйничать дома; а мы, мои братья и я, ходить в поношенной, застиранной одежде. Зато закладные и налоги на землю были всегда вовремя оплачены. Папа сказал мне, что когда-нибудь я пойму, как это важно.

Я только пожала плечами.