И хватит про любовь

И вообще dura lex sed lex короче говоря коридоры Дворца правосудия эти прекрасные коридоры в то время были Judenfrei да Judenfrei свободные от евреев от Блюмов свободные мы же все как‐никак присягнули на верность Маршалу то есть не все то есть все кроме судьи Дидье[4] вечно я про него забываю про знаменитого чудака он сказал Нет нет простите я не буду давать присягу это выше моих сил он единственный однако дамы-господа он жертвовал собой это был символический жест а было сдается мне еще много очень много других которые тоже сопротивлялись да-да я так думаю

Как бы то ни было все хорошее рано или поздно кончается и все это однажды прекратилось зло проиграло добро победило война ура закончилась и всё стало как прежде всё-всё посмотрите вот адвокаты они как прежде выступают во Дворце правосудия и судьи по‐прежнему судят во Дворце правосудия и даже маршала

Петена самого Петена судят он очень старый но все равно надо его осудить для порядка и кто же будет судить? кого находят в судьи? это всё те же должностные лица которые ему же присягали пять лет тому назад нехорошо конечно но опять‐таки dura lex.

Петена приговорили к смертной казни а потом помиловали.

Ну а те двое полицейских скажете вы? те двое полицейских по‐прежнему работают все в том же комиссариате тот что помладше даже стал год назад бригадиром добрый день бригадир мы что же больше не здороваемся? а тот автобус С тот автобус СС отправили в починку его надо подремонтировать а то он немножко дымит ха-ха! вот именно дымит!

А что консьержка – консьержка на лестнице по‐прежнему только теперь на пятом этаже за левой дверью живут Ламберы квартира‐то опустела

вот Ламберы

там и живут с 43‐го года на пятом этаже налево

там есть вода и газ

Да мы знаем про всех кто где

автобусы консьержка полицейские

но где скажите Блюмы

где они

Sag mir wo die Blumen sind?

Sag mir wo die Blumen sind?

Луиза перешла на крик, голос ее сорвался, она умолкла и застыла. В зале тихо, только поскрипывают стулья, но от этого тишина еще ощутимее.

Луиза могла бы уже покинуть кафедру. Но это еще не конец. Она нагибается к самому микрофону и поет тихо, но очень чисто и с безупречным произношением ту песенку Марлен Дитрих, которой ее в детстве убаюкивала мать:

Она начала почти шепотом. Но с каждой строчкой пение становится все громче, все чище, заполняет зал, резонирует под сводами. Луиза поет, голос ее подрагивает, совсем чуть‐чуть.

Луиза дышит в микрофон, на миг, всего на миг звук замирает перед следующим куплетом. А потом она инстинктивно, как делала ее мать, как делала Марлен, поет на терцию выше:

Cначала никто не решался ей подпевать. Но вот тихонько подхватил мелодию, только мелодию, мужской голос, к нему присоединился еще один, и еще, и еще несколько. В зале звучит смутный гул.

Луиза замолчала, и смолкли все голоса. Опять повисла плотная, осязаемая тишина. Какая‐то женщина прижимает к глазам платок, но поздно, слеза уже скатилась по щеке. Это не мать Луизы. Луиза, не спеша и не дожидаясь, как положено, каверзных вопросов от присяжных, спускается со сцены. Да и не дождалась бы – присяжные сидят ошеломленные, а почетный председатель-писатель растерянно смотрит, как эта миниатюрная блондиночка спокойно, с сухими глазами и вновь заигравшей улыбкой, выходит из образа и идет к своим друзьям.

Первым, с грохотом опрокинув стул, встает – вернее, распрямляется во весь свой гигантский рост – и начинает аплодировать какой‐то молодой человек. За ним – и весь зал. “Браво!” – кричат в публике. “Спасибо!” – кричит молодой человек. Его зовут Ромен, Ромен Видаль. Он еще не знаком с Луизой и встретится с ней по‐настоящему много позже. Во Дворец правосудия он зашел из чистого любопытства, послушать, как соревнуются адвокаты. И еще не знает, что аплодирует своей жене.

А у Луизы только имя еврейское. Ее дед по отцу Робер Блюм, выходец из еврейской среды, но далекий от религии, женился на хорошенькой бретонке Франсуазе Ле Герек, Луизиной бабушке. При всей своей милоте она была святошей и обоих сыновей воспитала в католической вере, но толку вышло мало, потому что Огюстен Блюм, сомневавшийся, что можно ходить по водам и умножать хлебы, дал Луизе и ее сестре совершенно светское образование. И все‐таки Луиза довольно долго жила с мыслью о предке, чье имя она носила, этом еврейском деде с берлинскими корнями, уцелевшим после облавы на Вель д’Ив[5] и умершим, когда ей было всего восемь лет. Выступление на конкурсе Беррье было последней вспышкой этой национальной идентичности.

Ив

В три года Ив уже умел читать. Однажды мальчик заглянул через плечо деда в газету, которую тот читал, и спросил, что значит “Кеннеди”. В статье говорилось о кубинской революции. Дед тут же бросился к телефону – звонить дочери:

– Ты не поверишь! Ив, твой сын! Он умеет читать!

С тех пор на каждом семейном сборище, за столом, Ив, краснея от неловкости и опуская глаза, выслушивал рассказ о “деле Кеннеди” в исполнении преисполненной гордости матери.