I love Dick

1. НЕКОТОРЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ ИЗ ЖИЗНИ РАБЫНИ

Как продолжать, если связь с другим человеком прервана (когда прервана связь с самой собой)? Быть влюбленной в кого-то – значит верить, что существование в чьем-то присутствии – единственный способ быть полностью собой.

Сейчас утро субботы, и завтра мне исполнится сорок – так что это мое последнее «субботнее утро, когда тебе тридцать с чем-то», как в стихотворении Айлин Майлз и Элис Нотли, которое за последние десять лет я с улыбкой вспоминала, наверное, раз шестьдесят, вися на телефоне или бегая по делам суетливыми субботними утрами.

Вчера днем я ехала сюда из Нью-Йорка. Я была дезориентирована и растеряна (я и сейчас в растерянности: мне обращаться к тебе декларативно или нарративно, то есть с кем я разговариваю?). Я вернулась в Нью-Йорк во вторник вечером после пяти дней в Лос-Анджелесе якобы с тобой. Всю среду и четверг мы с Сильвером перевозили наши вещи со Второй авеню на Седьмую улицу. На протяжении переезда я мучилась сожалениями, и я до сих пор стараюсь перестать жалеть.

В конце семидесятых, когда я работала в нью-йоркских стриптиз-барах, отовсюду гремела диско-песня Shame Эвелин «Шампейн» Кинг. Эта песня идеально подходила к тому периоду, она вызывала чувства, но не позволяла им тебя охватить –

Shame!
What you do to me is a shame
I’m only tryna ease the pain…
Deep in your arms
Is where I want to be

[16].

Ведь мы постоянно испытывали стыд – я и все мои подруги, – потому что верили, что секс порождает соучастие («“Соучастие”[17] похоже на женское имя», – пишет Доди Беллами).

«Ты этого хотела?» – спросил ты меня утром в пятницу. Было почти десять. Уже несколько часов мы ругались в кровати без одежды. Только что ты милостиво, великодушно поведал мне грустную историю из своей жизни, пытаясь загладить вину за то, что обозвал меня психопаткой. Пытаясь все исправить. «Ты этого хотела? Вот этой потрепанной близости?»

И да, и нет. «Я просто пытаюсь быть честной», – призналась я тебе, и как же убого это звучало. «Всегда, когда кому-то удается прорваться к честности, – говорил Дэвид Рэттрэй редактору Кену Джордону в интервью, которое я ему организовала, – речь идет не только о самопознании, но и об осознании того, что другие не могут заметить. Быть по-настоящему, абсолютно честным – это быть почти предсказателем, расстраивать планы». Я всего лишь хотела помочь ему с продвижением книги, а он выдал тираду, заставившую меня содрогнуться от его ненависти ко всем, кто мешал его развитию, кто препятствовал «всякому талантливому молодому человеку, которому было что сказать». Он дал это интервью за три дня до того, как потерял сознание на Авеню Эй из-за обширной и неоперабельной опухоли мозга.

«Потому что в конце концов, – печатала я, следуя за его аристократическим голосом, который ни с чем не спутаешь, – планы – это все лишь нескончаемая череда непереваренных обедов и социальных обязательств, бесполезных и, наверное, вообще не заслуживающих внимания; это тщетные бессмысленные разговоры и поступки, чтобы в итоге умереть в одиночестве, брошенной на милость людей в белых халатах, которые воспитаны не лучше мусорщиков и которые будут относиться к тебе как к куску дерьма… вот что планы значат для меня».

Стыд – это когда тебя, под метаквалоном, трахнул какой-то ублюдок из мира искусства, а потом притворился, что этого никогда не было. Стыд – это когда ты отсосала кому-то в туалете в «Макс Канзас-Сити», потому что Лайза Мартин захотела бесплатного кокса. Стыд – это когда ты позволила кому-то зайти далеко за границы твоего контроля, а затем трое суток живешь терзаемая желанием, паранойей, подобающим случаю вопросом, позвонит ли. Дорогой Дик, на выходных ты два раза упомянул о своей огромной любви к книгам Джона Речи, и о том, как сильно ты бы хотел, чтобы в твоих текстах было больше секса. Может, с этим-то я тебе и помогу? Ведь я люблю тебя, а сам ты это сделать то ли не можешь, то ли стесняешься.

В любом случае, чтобы избавиться от этого чувства безнадежности и от сожаления, я поставила перед собой задачу разгадать гетеросексуальность (т. е. дописать этот проект) до своего сорокалетия. А оно завтра.

Видишь ли, после возвращения из Лос-Анджелеса, пока я страдала от смены часовых поясов, таскала коробки из одной квартиры в другую, мне вдруг начало казаться, что еще много чего можно обдумать и сказать. Было ли это дном змеиной ямы? В ресторане в понедельник вечером мы обсуждали наш любимый фильм Фассбиндера «Горькие слезы Петры фон Кант». На мне была сшитая на заказ рубашка с длинным рукавом, я выглядела нарочито скромно – уловка шлюхи, – и мне почудилось вдруг, что я кое-что поняла. «Фассбиндер был ужасно уродлив, – сказала я. – Это и есть истинная тема его фильмов: уродливый мужик, который желает, который надеется быть любимым».