И настал мир [авторский мир]

Об этом не было сказано ни слова, но все почувствовали, что Берлин вот-вот начнётся. Я не знаю, как это бывает, по каким приметам, по каким признакам угадывается большой город?

Ни дымов, ни труб. Не только города не видно, но и вообще никаких строений: обычные, казалось бы, поля, размытые дождём дороги… Ни железной дороги, ни свистка паровоза, ничего. Ничего, что бы выдавало движение большого города. Однако же по каким признакам узнаешь, что он рядом?

не по дорогам судили мы. Мы ведь шли полевыми дорогами. И только те дороги, что мы пересекали, были широкими — автострады с односторонним движением.

вот что ещё указывало на то, что Берлин близко, — это гул столбов, гуд телеграфно-телефонных линий. Провода у нас над головой гудели, и проводов становилось всё больше.

Мы могли и не смотреть, сколько их там. Они и без этого гудели и торопили нас…

И пока мы шли по полям, всё время он был слышен над головой, этот гул, и чем ближе к городу, тем сильнее.

В один из таких дней вдали, на самом выходе из леса, когда дождь то переставал, то снова принимался и колонна начала растягиваться, — на высоком поле, за стеной дождя, слева от дороги, внезапно вырисовались какие-то башни. Целый город увитых проволокой, уходящих в небо башен. Вершины их терялись где-то в тучах. Потом уж, когда они остались за нами, мы поняли, что это — радиобашни…

Видение этих башен долго ещё преследовало нас. Мы долго ещё не могли уйти от них…

Мы незаметно втянулись в Берлин. Так же незаметно, как днём раньше втянулись в селение, оказавшееся пригородом. А потом ещё и ещё в новые селения с зацветающими садами. Должно быть, цвели яблони, вишни уже отцветали.

Я помню одну дачку, маленькую, чистенькую, видимо, недавно покрашенную. Где-то в предместье. Окна её были распахнуты. Мне ещё запомнилось, какие белые на окнах были занавески. Потому что как раз из этих окон и стреляли. Я пересекал вскопанный огород, когда раздалась очередь.

Эти зацветающие сады — первое и, может быть, наиболее яркое впечатление, оставшееся у меня от тех дней. После другого — солдатской колонны, идущей по размытой и разбитой дороге, и самолётов, летящих над самой дорогой, над головой.

Но всего лучше помню я свой выход из редакции. Как из затопляемого цветением предместья попал я в каменный, железобетонный Берлин. В редакцию к себе я вернулся в тот же день, принёс заметки о первых в Берлине уличных боях, и в вышедшем у нас утром номере появилась моя статья «Борьба за каждый дом».

Накануне

В тюрьму Моабит я пришёл двадцать восьмого, днём. Здесь, в Моабите, был наш КП[14], сначала НП[15], а потом КП.

Мы допечатали нашу газету. В вышедшем номере были мои стихи, те, что я писал ещё на Одере, и мой репортаж о боях за некий населённый пункт… Так назывался в моих заметках Берлин.

Перейдя трамвайную линию, я оказался у красной стены. Над нею была натянута проволока. Железные крюки и проволока в два-три ряда. Снаряды в этот час сюда не залетали. Я долго ходил среди красных одинаковых корпусов, таких же красных и коричневых, как и сама стена. Мы только позже узнали, что это тюрьма — Моабит.

В подвальчике сбилось несколько человек, и я нашёл здесь людей из политотдела нашей дивизии, этот бункер — нечто вроде передового пункта для них. Я сунулся в один бункер, в другой. Белые порожки — две-три ступеньки — уходят в землю. Дверь небольшая, тоже низенькая, и тоже такой низенький потолок.

В одном из таких подвалов я увидел, как в темноте этой жались, задевая коленками друг друга, пленные фрицы. Среди них было много молодых, вчера только призванных. Были совсем молодые лица.

Они о чём-то спорили.

У входа на камне сидел немецкий офицер с расстёгнутым воротом. Что-то было в его лице такое, что меня заставило присмотреться.

На вид ему можно было дать лет тридцать. Он сидел здесь, перед входом берлинской тюрьмы, нагнув голову, широко расставив ноги, в типичной для сильно уставшего человека позе. Он был небрит. Мундир расстёгнут, лицо мятое, жёлтое, носы неуклюжих сапог порыжели.

Мне показалось, что я его уже видел. В то июньское утро сорок первого года, в лесу, под Бродами, когда раздалась команда и когда по всем радиостанциям неслась немецкая музыка маршей. То был первый немец, которого я видел. Он к нам залетел на мотоцикле.

Нас тогда вывели из казарм в лес. Он въехал в наше расположение прямо на мотоцикле. Я сразу понял, что это немец. Я подходил к штабу и увидел его. Он стоял неподвижно, широко расставив ноги. Железный крест, на груди бронзовая медаль. Казалось, он был уверен, что мы ничего сделать с ним не посмеем. Казалось, он даже не особенно интересовался, куда он летел очертя голову.

Это был первый фашист, которого я увидел. Он был без фуражки, без пилотки. Выше кармана — орёл и знак свастики.

«Так вот они какие», — подумал я.

Этот, сидящий на пороге моабитской тюрьмы, чем-то мне напоминает того немца. Странно похожее лицо. Лысеющий немец… Только этот потрёпанный, небритый и драный. И пожалуй, постаревший…