И не только о нем...

— Что ж тут такого? — Он пожал плечами. — Все поэты любят читать свои стихи. И Боря — тоже.

— Пепа, он предпочитает читать стихи ей — одной. Пепа, неужели ты не видишь? Она в него влюблена.

Помолчал.

— Дай мне что-нибудь поесть. Все равно что. Я проголодался. — Помолчал. — И забудем навсегда об этом разговоре.

— Ты его не забудешь. И я тоже.

— Дай мне что-нибудь поесть.

Нет, она не забыла об этом никогда. И Збарский тоже этого никогда не забыл.

Сердце его щемило гнетущей тоской. Неужели случилась трагедия, которую он со страхом ждал во Всеволодо-Вильве, когда Фанни упрекала его в том, что он «падает»?

Он вспоминал вечера там, во Всеволодо-Вильве, и морозную ночь в лесу, с серебряной луной, и шампанское, и разбитый бокал, и Бориса Леонидовича с веником, и этюд Скрябина, и стихи, которые читал Пастернак…

Сквозь грани баккара вы суженным
Зрачком могли следить за тем,
Как дефилируют за ужином
Фаланги наболевших тем.

И были темы те эмульсией
Из сохраненных сердцем дней,
А вы последнею конвульсией,
Последней каплей были в ней.

Неужели счастье обошло его стороной?

Часть вторая

«МЫ НЕ ВЕРИМ!»

Тенью истемня весенний день,
выклеен правительственный бюллетень.
Нет!
Не надо!
Разве молнии велишь
                                  не литься?
Нет!
       не оковать язык грозы!
Вечно будет
                   тысячестраницый
грохотать
               набатный ленинский язык.
Разве гром бывает немотою болен?!
Разве сдержишь смерч,
                                   чтоб вихрем не кипел?!
Нет!
       не ослабеет ленинская воля
в миллионосильной воле РКП.
Разве жар
                такой
                          термометрами меряется?!
Разве пульс
                   такой
                            секундами гудит?!
Вечно будет ленинское сердце
клокотать
                у революции в груди.
Нет!
Нет!
Не-е-т…

Пылающие строки, пронизанные болью, тревогой и — надеждой, надеждой, надеждой…

Не забуду, как прочитал их впервые, шестнадцати лет от роду, ранней и цветущей среднеазиатской весной, в далеком от Москвы Ташкенте, в молодежной газете «Юный Восток», выклеенной на афишной тумбе, поверх старой театральной афиши и рядом с правительственным бюллетенем о состоянии здоровья Владимира Ильича Ленина.

Бюллетени эти публиковались каждодневно во всем государстве, от Ледовитого океана до отрогов Памира.

Маяковский назвал свое стихотворение «Не верим!». Написав, сразу же отдал стихи в пресс-бюро агитпропа ЦК РКП, и тотчас они были переданы газетам и журналам всей страны.

«Не верим!»

И казалось, это «Не верим!», звучащее как заклинание, нашло свое реальное подтверждение.

Уже в мае двадцать третьего, в чудесный солнечный день перевезли Ильича в автомобиле в Горки. Здесь, с конца июля, здоровье его стало решительно улучшаться, уже стал ходить, стал шутить, стал смеяться, настоял, чтобы ему давали газеты, сначала «Правду», потом и «Известия». Следил за художественной литературой. По вечерам Надежда Константиновна читала ему вслух. 18 октября 1923 года Ленин решил побывать в Москве, когда автомобиль подъезжал к городу, снял кепку и приветственно помахал столице. В Кремле поднялся в свою квартиру, заглянул в зал заседаний Совнаркома. Пришел в свой кабинет. На следующий день проехал по Москве, побывал на сельскохозяйственной выставке, затем вернулся в Кремль, взял из своей библиотеки несколько нужных ему для работы книг и вернулся в Горки.

Это был его последний, прощальный приезд в Москву…

То, с чего начинался спектакль «Так победим!» Михаила Шатрова и Олега Ефремова в Художественном театре…

Крупская писала Горькому о последних неделях жизни в Горках:

«Он был до самой смерти таким, каким и раньше, — человеком громадной воли, владевшим собой, смеявшимся и шутившим еще накануне смерти, нежно заботившимся о других».

НЕЖНО заботившимся…

Уже тогда появились тревожные симптомы нового обострения болезни.

Однако надежда не гасла. Она владела даже лечащими врачами, неусыпно следившими за ходом болезни. Их радовало общее улучшение самочувствия, каждый день, казалось, больше голубело над Горками небо надежды…

Но пришел день 21 января 1924 года.

Внезапное ухудшение. Резкое. Тяжкое.

Пришла безнадежность.

Пришли шесть часов пятьдесят минут 21 января 1924 года.

Шел в эти дни в Москве съезд Советов — одиннадцатый, чрезвычайный, Всероссийский.

Москва, студеная, ледяная, строгая.

Утреннее заседание съезда — очередное.

На трибуну поднимается Председатель Президиума ЦИКа СССР Михаил Иванович Калинин.