И не только о нем...

Шел в этой очереди и Паустовский Константин Георгиевич, много лет спустя я прочту его строки, одно из сильнейших по красоте, эмоциональному напряжению, художественному выражению воспоминаний об этих днях и ночах. Многое из того, что он чувствовал тогда, звучит со всей силою и сегодня.

«…Дым ночных костров и январской стужи низко висел над Москвой.

Сквозь этот дым со скрежетом ползли трамваи. Вагоны заросли изнутри клочьями изморози и походили на ледяные пещеры… Кострами и дымами Москва была окрашена в черно-красный траур… Очереди начинались очень далеко в разных концах Москвы. Я стал в такую очередь в два часа ночи у Курского вокзала. Уже на Лубянской площади послышались со стороны Колонного зала отдаленные звуки похоронного марша. С каждым шагом они усиливались, разговоры в толпе стихали, пар от дыхания слетал с губ все судорожнее и короче… Каждый из нас думал о том, что теперь будет с нами. Куда пойдет страна? Какая судьба ждет революцию?»

Шел рядом с Паустовским его знакомый, сосед по даче, капитан дальнего плавания. Сказал, когда они вышли из Колонного зала:

«— Наши дети будут завидовать нам. Если не вырастут круглыми дураками. Мы влезли в самую середину истории. Понимаете?

Я это прекрасно понимал, как все, кто жил в то тревожное и молниеносное время. Ни одно поколение не испытало того, что испытали мы. Ни такого подъема, ни таких надежд, ни такой жути, разочарований и побед. Зеленых от голода и почернелых от боев победителей вела только непреклонная вера в торжество грядущего дня».

Два часа ночи. Пять часов утра. Мороз — было тридцать градусов, вот уже тридцать пять. Горят костры в Охотном ряду и на Тверской, люди выбегают из очереди греться к кострам, наклоняя к дымному пламени лица, протягивая к огню измерзшие руки, возвращаются в очередь.

Ждал своих минут в очереди и Владимир Владимирович Маяковский.

Биограф и друг его, В. Катанян, в своей «Литературной хронике» сообщает о том, сколь трагически, с какой болью воспринял Маяковский этот черный день революции, как уже думал о будущей поэме, которую так и назовет «Владимир Ильич Ленин»…

Шел в этой очереди вверх по Большой Дмитровке и вниз, огибая нынешнюю улицу Горького, тогдашнюю Тверскую, и Борис Ильич Збарский…

Думал ли он, Борис Ильич, выбегавший из очереди погреть иззябшие руки у костров, сложенных из бревен и телеграфных столбов, глядя на поддерживающих строгий порядок милиционеров в серых каракулевых шапках с красным верхом, державших на поводу заиндевелых коней, думал ли он, войдя наконец в одном из нескончаемых людских потоков в зал с укутанными черным крепом зеркалами, — думал ли, что судьба человеческая, непредсказуемая, полная загадок, сведет его с этим человеком, что будет он нести свою вахту у спящего Ленина три десятилетия?

Нет, конечно.

И он замедлил шаг, как и все остальные, замедлил на мгновение, чтобы разглядеть черты ленинского лица, черты, которые ему суждено было в будущем знать, как никто и никогда их не знал…

— Вы представляете, как все это было? — рассказывает Борис Ильич. — Предрассветная морозная мгла, пар от дыхания обволакивает людей. Это придает улицам, ведущим к Дому союзов, волнующий, потрясающий вид. Нет, этого не забыть… Москва не спит уже сутки. Не спит двое суток. Все больше приезжих из самых глухих, медвежьих углов России… За три дня 23, 24 и 25 января комиссия по похоронам получила тысячи телеграмм из всех концов государства с настойчивой просьбой отложить похороны…

— Борис Ильич, а как и у кого возникла мысль о Мавзолее?

Отвечает — односложно:

— Стихийно.

Да, возникла идея стихийно и, овладев массами, стала материальной силой.

ПРИКАЗОМ НАЧАЛЬНИКА ГАРНИЗОНА МОСКВЫ 26 января 1924 года был учрежден почетный караул у временного деревянного Мавзолея, в котором покоился Владимир Ильич.

Пост номер один — так назывался караул, который несли кремлевские курсанты.