И не только о нем...

Она переодевалась за ширмой, а в креслице у туалета он неожиданно и с некоторым смущением обнаружил мужа.

Борис Ильич поздоровался преувеличенно вежливо, тот чуть насмешливо взглянул на цветы, принесенные молодым ученым, и тут Борис Ильич заметил, как актриса выглянула из-за ширмы и, кивком головы показав ему на мужа, высунула язык.

Муж ничего не успел заметить, он сидел к ней спиной.

Но для Бориса Ильича все было кончено. Вульгарный жест его потряс.

Вскоре Ольга Бакланова уехала за границу и уже в Россию не вернулась.

А Борис Ильич остался холостяком.

В эти годы Збарский был назначен представителем СССР в Лиге Наций, в одной из ее постоянных комиссий. Надежные и проверенные ассистенты и сотрудники Мавзолея делали возможным его отъезды в Женеву на пленарные заседания.

Однажды, когда Борис Ильич отправился в очередную поездку в Лигу Наций, на пограничной в те годы станции Негорелое к нему в купе сел какой-то иностранец. Через несколько минут опытному и разбирающемуся в людях Збарскому стало ясно — тот подсел не случайно.

Так и было. Новый пассажир, якобы только что узнав, кем был его спутник, завел разговор о Мавзолее, сказав между прочим с улыбкой, что русские и ныне проявили полную практическую беспомощность в вопросах, связанных с доходами и дивидендами. Будь такой прецедент в нашей стране, плата за вход, даже самая скромная, дала бы миллионы долларов. И, нимало не смущаясь, новый пассажир предложил Збарскому, чтобы тут, за границей, конечно же за самое высокое вознаграждение сообщить, хотя бы в общих чертах, секрет бальзамирования. Збарский вежливо, но непреклонно попросил настойчивую личность тотчас же пересесть в другое купе.

И не раз в пору его поездок в Лигу Наций ему досаждали аналогичными «инициативами»…

И, разумеется, получали тут же полный и резкий отказ.

В одну из таких поездок за рубеж ему нужно было посетить Берлин.

Там, пользуясь оказией, он навестил отца Бориса Леонидовича Пастернака, Леонида Осиповича, с которым, как мы знаем, поддерживал дружеские отношения с давних пор, еще до войны…

Здесь и случилось знакомство с Женей — подругой родной сестры Бориса Пастернака. Она была лаборанткой Берлинского университета.

Женя, Евгения Борисовна, была контрастно противоположна во всем Ольге Баклановой, не сверкала ни нарядами, ни экстравагантностью, улыбка чуть иронична, да и нечаста, природа не наделила, как Бакланову, воздушностью, обаятельной женственностью, но, быть может, именно контрастность с былым увлечением пришлась по сердцу разочаровавшемуся из-за памятного случая в гримуборной Борису Ильичу.

Потом была еще одна служебная поездка в Берлин, и Збарский снова навестил семью Пастернаков, снова там оказалась подруга сестры Бориса Леонидовича, Лидии Леонидовны, соученица Женя. И Борис Ильич, выйдя с ней на улицу после визита, предложил ей прогуляться по Унтер-ден-Линден и по шумному Курфюрстендамму, и они долго гуляли, и он проводил ее до дома, где она жила, и, прощаясь, признался, что встреча с ней украсила ему поездку за рубеж, и с мягкой своей улыбкой, полушутя-полусерьезно заметил, что он холост и что если бы когда-нибудь, то… Оборвал фразу, но студентка Женя и так поняла все и против своего скромного обыкновения внезапно дотронулась до его руки. Збарский вернулся домой, в Москву, а Женя, окончив университет в Берлине и получив ученую степень, уехала в Соединенные Штаты, ее пригласили и уже ждали там американские родственники.

Однако отъезд в Америку не оборвал их завязавшихся в Берлине дружеских отношений, они переписывались все интенсивнее, и в одном из писем он сделал ей официальное предложение — стать его женою и переехать в Россию.

Это было в 1927 году.

Она пересекла океан, пересекла границу Германии, села в поезд, идущий в Россию, и приехала в Москву.

Очевидно, для такой поездки у нее были все душевные основания, иначе почему бы ей решиться на столь отчаянный шаг?

Збарский встречал на вокзале. К тому времени ему было уже сорок два года. Ей — двадцать семь.

Она как-то застенчиво и торопливо поцеловала его в щеку, и носильщик понес вещи к извозчику.

Погода была дурная, скучная, моросил унылый дождик, колеса скользили на ухабах скверной мостовой, по тротуарам шли плохо одетые люди. Женя, теперь уже Евгения Борисовна, смотрела с неприкрытой тоской на чужую серую, скучную улицу и время от времени вздыхала. Ей вообще был свойствен скепсис и душевная тоска, но Борис Ильич не знал этого и растерялся, она молчала, и он молчал и в молчании думал только об одном — не поспешил ли он, не совершил ли роковую ошибку, размахнувшись и сделав предложение так категорически, через океан…

Но уже было поздно. Они поженились, скрепив в загсе свои отношения.

И загс тоже ей не понравился своим унылым, непраздничным и казенным ритуалом.

Но уже было поздно.

И она ходила по квартире, увы, не ставшей ее домом, и, когда Бориса Ильича не было дома, а его не было дома почти никогда, он был занят буквально с утра до вечера, она бродила по комнатам, не зная, куда себя девать, и подходила к окну, и повторяла вслух: «Тоска, тоска…»