И не только о нем...

Приехала жена. Вернувшись с нею с вокзала, столкнулся в вестибюле гостиницы с другим ее постояльцем, очень известным тогда автором пьесы «Интервенция» Львом Славиным, моим недавним соседом по номеру в другой гостинице, ленинградской «Астории», мы познакомились с ним, москвичом, там, в блокадном Ленинграде, в кульминацию боев за город Ленина. Он был корреспондентом «Красной звезды» вместе с жившим тут же, в «Астории», Михаилом Светловым. Мы обрадовались новому, теперь уже московскому, свиданию. Лев Славин тоже приехал «отписаться», чтобы затем вернуться в войска — уже шло тяжелое оборонительное сражение за Кавказ.

Был со Славиным и другой корреспондент «Красной звезды», только что вернувшийся с фронта Евгений Габрилович, будущий крупнейший в кинематографе драматург, отличный прозаик, будущий кавалер всех и всяческих орденов и званий, — выглядел он тогда усталым и печальным.

В номере, куда все пришли, было накурено, жарко, душно, окна настежь открыты, и все равно душно, я щедро угощал всех какими-то роскошными, невиданными папиросами, кажется, это были «Герцеговина Флор», а для нас высшим наслаждением было подымить «Беломорканалом», очень смеялись, когда Юрий Павлович рассказывал гостям о том, как я получил где-то на улице Горького талон на ящик папирос, во всяком случае, целую коробку, мне их отпустили в знак уважения к человеку из Ленинграда, собиравшемуся снова в Ленинград… Когда мы с Германом шли по улице Горького, встретил нас приехавший из Алма-Аты ленинградский режиссер, милый, застенчивый и ошалевший от моего табачного богатства, которое я волок, и спросил, каким образом мне такое удалось. Юрий Павлович заметил:

— Это очень просто, миленький, для этого надо только, чтобы и вы полетели в Ленинград, и вам тогда тоже дадут сразу роскошные папиросы. Только надо, чтобы вы полетели именно туда…

Все смеялись, один Габрилович сидел с отсутствующим взглядом, и, когда я спросил, почему он так грустен, Габрилович наклонился ко мне и тихонько сказал:

— Видите ли, Шура, какое дело. От меня вчера ушла жена. Она здесь близко, живет в гостинице «Москва». Но все мои беды меркнут перед тем, что я видел сейчас на юге…

Если бы нам знать тогда с Габриловичем, что следующая наша встреча состоится уже в центре поверженного Берлина, в военной комендатуре Митте-района, в мае сорок пятого…

Да к тому же и жена к нему вернулась через две недели и прожила с ним долгую жизнь, до самой ее смерти…

Вошел официант с подносом и поставил, к всеобщему восторгу, несколько бутылок минеральной воды, всех мучила жажда. Официант открыл бутылку, будто невзначай бросил:

— Последний нарзан.

Все помрачнели.

Дорога на юг уже была перерезана, бои на Моздокском направлении, Минводы, Ессентуки, Кисловодск — в руках Гитлера. Директива его ставки, под секретным кодом «Эдельвейс», направленная на взятие Кавказа, пока осуществлялась.

Все стали прощаться.

Спустя несколько дней я получил свой орден из рук Калинина. Как и всех награжденных, помощник Председателя Президиума Верховного Совета предупредил: не надо слишком сильно пожимать Калинину руку — он очень от этого устает.

Несколько дней мирной гостиничной жизни пролетели как чудесный сон наяву, я «отписался», теперь оставалось только решить две непростые в те времена проблемы — отправить жену к дочке обратно в Пермь и попасть на какой-нибудь военный самолет, летевший в Ленинград через линию фронта.

И сызнова выручил добрейший генерал Мусьяков. Оказия будет. И насчет меня он договорился с командованием воздушных сил ВМФ, а Людмиле Яковлевне получил броню на экспресс «Москва — Владивосток».

Поезд отправлялся с Ярославского вокзала.

Наступала пора расставания.

Мы, естественно, мало ли что, время военное, непредусмотренное, собрались загодя, предъявили билет, поставили чемодан в купе и вышли на перрон.

У вагона, подле проводника, стоял седой человек в хорошо сшитом и хорошо сидевшем на нем сером костюме, невысокий, моложавый, с ласковой усмешкой и живым любопытством наблюдавший за вокзальной суетой, в облике его было нечто неуловимое и, однако, очень уловимо интеллигентное; в выражении лица — отчетливая доброжелательность, которую всегда примечаешь среди других выражений — угрюмых, мрачных, злых, вельможных, надменных, унылых, обиженных, высокомерных и просто глупых…

Чуть поодаль, вроде бы тоже наблюдавший за пассажирским потоком, но неизменно следящий за человеком в сером костюме, стоял военный в чине не то майора, не то полковника, сейчас уж и не помню.

Общительный седой пассажир приметил нас с женою, о чем-то спросил. Завязалась беседа. Узнал, что я провожаю жену, а потом улечу в Ленинград.

— В Ленинград, — произнес он уважительно и грустно покачал головой. — Скоро? Ах, сразу же? — И неожиданно улыбнулся. — Жаль. А то могли бы здесь, в Москве, увидеть знаете кого? Черчилля. Да, да. Самого британского льва. Он будет тут и, наверное, не обойдет стороной вопрос об открытии второго фронта. Может быть, дождемся, наконец…