И не только о нем...

Две серии — это было тогда настрого запрещено. Говорили вполголоса в кулуарах, будто бы запрет возник из-за того, что Сталину было утомительно смотреть «длинный кинематограф», и будто бы он выразил министру кинематографии И. Г. Большакову по этому поводу свое неудовольствие.

Но вот беда — нам с Михаилом Ильичом никак нельзя было уложиться в одну серию: в сценарии взят громадный и важный отрезок исторического времени, и Черное море, и Средиземное, действие и при Екатерине, и при Павле, и даже при Александре, и Турция, и Великобритания, и Рим, и Греция. Художественный совет министерства (он был создан по инициативе Сталина, раздраженного несколькими неугодными ему картинами, тотчас же раскритикованными соответствующими постановлениями) не позволил делать две серии, несмотря на все высказанные нами и Михаилом Ильичом упорные возражения. Голосование за одну серию было, как теперь принято говорить, «однозначным». Мы были в полном отчаянии. Министр после конца заседания подошел к нам, прощаясь, и, понизив голос, сказал:

— Напишите письмо Сталину. — И еще тише добавил: — Покороче.

После нашего поражения, так через недельку, секретарь министра позвонил, сказал, что соединяет с Большаковым.

— Товарищ Штейн, — сказал министр. — Письмо передано. До свидания.

Я уехал в Кисловодск, сокращать и портить сценарий.

Приехал туда знакомый кинорежиссер, сообщил невеселую весть. Все двухсерийные сценарии порублены, никакие доводы во внимание не принимаются.

А еще через два дня пришла «молния»:

«Разрешены две серии. Ромм».

Позже, в Москве, одержавший победу министр сказал мне по секрету: ему было ранее известно, что Сталин прочитал в той же ленинградской «Звезде» мою пьесу «Флаг адмирала», на основе которой был написан сценарий, пьеса понравилась, отсюда и дальновидный совет И. Г. Большакова — написать письмо.

Так что даже и тогда не было правил без исключения.

Торжествующие, мы с Михаилом Ильичом, после трех месяцев напряженного труда, представили снова художественному совету сценарий — но уже режиссерский и, конечно, в двух сериях.

Кто-то из неосведомленных членов совета сразу же выразил свое, мало сказать, недоумение:

— Товарищи, признаться, я и не знаю, как расценить поведение автора и режиссера. Мы ведь единогласно проголосовали за одну серию! Что же это — вызов всем нам или демонстрация?

Тут председательствующий налил себе боржоми, отпил глоток и, постучав карандашом по столу, негромко, но внушительно сказал:

— Вопрос о двух сериях с обсуждения снимается. Какие будут замечания по существу?

И после небольшого замешательства члены художественного совета стали высказываться по существу.

НАЧАЛИСЬ СЪЕМКИ. Я жил тогда на улице Немировича-Данченко, в центре, а Михаил Ильич в Замоскворечье, на Большой Полянке. Тем не менее, начав снимать фильм на «Мосфильме», на Потылихе, он не однажды делал крюк, заезжая к автору перед съемкой очередной сцены проверить еще разок текст, что-нибудь поправить, что-то добавить или убавить — вот какие были идиллические времена мира, дружбы и согласия драматурга и режиссера…

Мы с ним, как правило, находили общий язык и он уезжал довольный.

13 января 1953 года раздался обычный в этот час роммовский звонок в дверь, я открыл — и не узнал Михаила Ильича.

Куда делись его мужественная осанка, живость взгляда, энергичность движений? Взгляд потухший, обычной собранности и подтянутости как не бывало, пальто на нем висело. Глянул на меня мертвым глазом.

И задал вопрос почти такой же, что не раз задавал в эти годы Борис Ильич Збарский:

— А вы что, «Правду» сегодня не читали?

И вынул из кармана пальто газету.

Бросилось, резануло название: «Арест группы врачей-вредителей».

С трудом дочитал я до конца сообщение ТАСС об аресте врачей, виновных в смерти А. Жданова и А. Щербакова. Они сознались во всем. И в том, что собирались умертвить Маршалов Советского Союза Василевского, Говорова, Конева. И что они — агенты международной еврейской буржуазно-националистической организации «Джойнт». И что получали указания через врача Шимелиовича и «еврейского буржуазного националиста Михоэлса»…

В списке арестованных были названы известнейшие врачи, в том числе  л е ч и в ш и е  Сталина, — трое русских, шесть евреев.

— Вот так, Петрович, — устало произнес Ромм и посмотрел на часы. — Я опоздаю на съемки. — Он открыл дверь на лестницу, обернулся. — Это очень плохо. Это так плохо, что… — и, недоговорив, ушел не оглядываясь, только яростно хлопнул дверью…

В день годовщины смерти Ленина под его, Ленина, портретом был напечатан указ. Женщина-врач, фамилия ее — Тимашук. Ее наградили орденом Ленина — «за помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц».