И нет любви иной…

– Господи, а дети-то где? – спохватилась Варька. Цыганка, посторонившись, махнула рукой.

У чёрной, влажной от сырости стены домика, на поросшем поганками бревне, сидели дети. Старший, большеглазый мальчик лет десяти, был спокоен и серьёзен. Поймав взгляд незнакомой цыганки, он снял с головы старый картуз, хотел было встать, но не смог, потому что младшая девочка уцепилась за его локоть и расплакалась. Её кудряшки рассыпались по линялому ситцу платья. Мальчик молча погладил их, что-то прошептал, и девочка, всхлипывая, подняла голову. С худенького личика смотрели мокрые, длинно разрезанные, чёрные и блестящие, как расплавленная смола, глаза. Варька даже вздрогнула.

– Мать Богородица, как на Данку похожи… – словно прочитав её мысли, вполголоса сказал подошедший Митро. – Просто портрет живой. От этого её вора карточного – ничего! Цыгане и цыгане, да ещё красивые какие… Вот хору повезёт лет через пять!

– И увести их отсюда никак невозможно, – произнёс за спиной Варьки Фёдор. – Мы сначала всё уговаривали, упрашивали, орали даже! Дети ведь, а тут дождь, холод… Ни в какую! Упёрлись и сидят, как два воробья под застрехой! Еду им прямо сюда бабы носят. Спят они в сенях, к отцу заходить боятся, а он ещё Мишку за водкой посылает! Мальчишка и бегает всё время, как нанятый, в кабак и обратно, а у самого уже в чём только душа держится…

Митро, потемнев, взлетел на крыльцо и рванул было дверное кольцо, но за плечи его схватили сразу несколько человек.

– Не ходи, морэ! Не ходи, дорогой, не надо! – горячо начала упрашивать толстая цыганка. – Он там пьян-распьян, и нож у него! Давеча, как наших выгонял, ухват пополам о печь сломал… Не надо! Ну его! Смертоубийство будет!

– Будет, а как же! – яростно пообещал Митро, отпихиваясь от держащих его рук. – О-о, дайте только войти! Смертный грех отмолю потом, ничего!

– Постой, Дмитрий Трофимыч, – хмуро сказала Варька, тоже поднимаясь на крыльцо. – Цыгане правы, тебе входить не нужно. Лучше я по старой памяти попробую.

Наступила тишина, через мгновение разорвавшаяся испуганными и возмущёнными воплями. Громче всех кричал Митро:

– С ума ты, что ли, сорвалась, Варька?! Он же не в себе! Мать родную, и ту сейчас зарежет не глядя! Что ты с ним сделать сможешь?

– Не ходи, милая! Плохо будет, не ходи! – причитали цыганки. Встали, заинтересованно глядя, даже дети, и мальчик, приблизившись, тронул Варьку за рукав.

– Не ходи туда, тётя. Правда. Мало ли что…

Варька погладила его по спутанным, давно не мытым волосам. Решительно отстранила загораживающего ей дорогу Митро и шагнула через порог.

В сенях было темным-темно, сыро, пахло мышами и кислятиной. Варька на ощупь нашла дверь, из-под которой выбивалась едва заметная полоса света, толкнула её и вошла. В нос ударил густой запах перегара и чего-то давно протухшего. Осмотревшись, Варька поняла, откуда вонь: на столе были остатки поминальной трапезы двухнедельной давности, густо облепленные зелёными мухами. Рои мух вились по комнате, наполняя её надсадным зудением. На полу валялся сломанный ухват. Мутное от дождя окно тоже было засижено мухами, сорванная занавеска лежала рядом. В углу валялась скомканная женская одежда. Варька разглядела кружева, край дорогого бархатного платья. Кузьмы нигде не было видно. Стоя посреди комнаты, Варька позвала:

– Эй, морэ! Кузьма! Ты живой?

Сначала ей никто не ответил. Лишь после третьего оклика на кровати у дальней стены кто-то зашевелился. Поползло на пол одеяло, тяжело шлёпнулась подушка. Хриплый знакомый голос пробурчал:

– Вот чёрт… Варька?

– Ну, я.

– Вот чёрт… – повторил Кузьма, садясь на кровати и спуская вниз босые ноги. – Да это верно ты? Или белая горячка у меня? Ты… откуда взялась-то?

Говорил Кузьма медленно, морщась: было видно, что каждое слово причиняет ему боль. Варька, подойдя, села рядом на грязную постель. Взяв Кузьму за плечо, мягко, но настойчиво развернула его к себе. Он не сопротивлялся. Опустив глаза, криво усмехнулся:

– Видишь вот… Ну, хорош?

– Да ты вроде не пьян, морэ? – изумлённо спросила Варька, вглядываясь в его заросшее, нечистое лицо.

– Пьян, как дьяк на Пасху! – обиженно возразил Кузьма. – Просто у меня уже привыкание случилось. И водка-то в этом трактире паршивая… Ксенофонтыч, нечисть, прямо колодезной водой разводит. Убивать за такое надо!

Он попытался усмехнуться, но вместо улыбки на его лице снова появилась болезненная гримаса.

– А цыган зачем перепугал? С ухватом за ними гоняешься…

– А пущай не лезут! – с неожиданной злостью произнёс Кузьма, и его глаза мрачно блеснули. – Что им здесь у меня за дело? Что они про меня да про неё знали? На поминках я их ещё кой-как вытерпел, а потом уж невмочь стало. Поналезут в дом, заразы, рассядутся, как на именинах, и давай в десять голосов: «Что теперь делать будешь, морэ? Куда детей денешь? Жены новой не поискать тебе? Вдовы не надо ли?» Ну, я сначала слушал, а потом осерчал.

– Вижу. – Варька снова оглядела разгромленную комнату. – А… что ты правда делать-то будешь? И детей куда денешь?

Кузьма только махнул рукой. Но не отстранился, когда Варька погладила его по плечу.