И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

— Но сейчас ЦК расширился, — словно успокаивал его Ростовцев. — Вернулись из Сибири многие товарищи. У них опыта достанет.

Свердлов внимательно слушал, хотя Григорию казалось, что обо всём этом он уже знает. Лишь изредка Яков вставлял вопросы:

— О Москве ничего не знаешь?

— Приезжали москвичи, видел Ногина. Говорят, Дзержинский прямо из тюрьмы пришёл на заседание Совета и даже выступил с речью.

О меньшевиках и эсерах Свердлов не спрашивал — ещё в пути они много беседовали с Голощёкиным о том, как разоблачили себя эти, с позволения сказать, революционеры. Жорж со свойственным ему темпераментом назвал их охвостьем буржуазии.

Свердлов спросил у Ростовцева:

— Ну а как наша «Правда»? Не забыл зиму тринадцатого года? Да говори же, говори.

— Так ведь говорю, Яков. Да больно уж вы с Жоржем нетерпеливы. Разве за вашими вопросами угонишься? А «Правда» ожила. Между прочим, рабочие сами охотно на неё деньги собирают, шлют их в ЦК.

— А кто сейчас в редакции? — спросил Яков.

— Опять же Калинин, Сталин, Еремеев, сестра Ленина — Мария Ильинична Ульянова.

Ростовцев вынул из кармана свежий номер газеты.

— «Правда»? Спасибо, Гриша, это мы с Жоржем сейчас же прочтём. Ну-с, а другие газеты что пишут?

Григорий вспомнил, что недавно он прочитал в кадетской «Речи»: «Со времени государственного переворота никто в России не вправе считать себя обывателем. Обывателей больше нет. Мы все стали гражданами».

— Понятно, — заметил Свердлов, — этой газетке выгодно поставить всех в одну шеренгу — и тех, кто революцию совершал, и тех, кто сейчас в правительстве заседает.

— Эта же газета, — говорил Ростовцев, — писала, что, мол, в революции участвовали все, все её делали — и пролетариат, и войска, и буржуазия, и даже дворянство.

— Ну конечно, — возмутился Свердлов, — а как же? Кадетская «Речь» хочет, чтобы люди думали именно так. При чём здесь пролетариат? Все граждане, все революционеры...

— Все, да не все, — отвечал Ростовцев. — Одни за революцию в ссылку и на каторгу шли, боролись, народ поднимали, а другие быстро-быстро поспевали, чтобы стать у власти.

В тоне Григория ощущалась горечь. Прошли, пролетели первые дни после Февральской революции. Скольким людям слово «свобода» кружило, пьянило голову, наполняло гордостью сердца, наливало глаза лучистым блеском... Каждый чувствовал себя точно в самом начале своей судьбы, новой жизни, как молодые на свадьбе.

Похмелье наступило скоро — нет, не разочарование, а какая-то неопределённость: а что же дальше? Хлынули, как в паводок, волны из разных рек, и не сразу разберёшь, которая из этих волн своя и которая — чужая. Особенно буйствовали газеты. «Рычит от радости душа всего народа русского», — вопил «Петроградский листок», выражая самое главное, самое желанное для буржуазии — представить дело таким образом, что революция, дескать, ликвидировала понятие классовой борьбы, что нет больше богатых и бедных, угнетателей и угнетённых. «Сейчас, — писала эта газета, захлёбываясь от восторга, — действительно народ составился из всех русских людей, за исключением нескольких сот или нескольких тысяч негодяев...» Туманила мозги и «Маленькая газета». Поди разберись, что значат для простого человека слова: «Свобода — это когда народ выше своего правительства и душа народная молода, полна силы и рвётся ввысь...» Скольким, не слишком твёрдым в делах политических, людям были милы и ласковы эти слова! Шутка ли — выше правительства... Выше самого военного министра Гучкова!

Григорий Ростовцев не считал себя человеком, умеющим на ходу разобраться в сложившейся обстановке. Чугурин, который сейчас в Выборгском райкоме работает, тот пограмотнее — прошёл ведь ленинскую школу в Лонжюмо. Однако и он ждал приезда в Петроград Владимира Ильича, чтобы многое понять и осмыслить.

Кончалась ночь на 29 марта 1917 года. Утренняя свежесть пахла ещё крепким, студёным запахом Финского залива. Из домов начали выходить дворники. Звонко скребли они лопатами мостовые и тротуары, чинно покашливали, словно напоминали — а мы уже при деле, разглядывая каждого прохожего: одних с подозрением — не бродяги ли, других — почтительно, с лакейским поклоном. Григорий любил присматриваться к дворникам. Вот и у них в доме — Никодим. У самого сыновья в рваных штанах бегают, а смотрит на людей как хозяин, сверху вниз, делит их на «чистых» и «пустопорожних». «Пустопорожние» — это те, у кого карманы пусты... «А ты-то из каких будешь?» — спросил его Григорий. «Я-то? В дворниках я...» Значит, ни то, ни другое. И к революции Никодим отнёсся по-своему. «Я не против — демократическая, так демократическая! Но водки почему нет?! Разве это порядок? Тут, брат, что-то не то...» Григорий так и не понял, зачем Никодиму водка — он ведь непьющий... Разве что давали ему прежде за всяческие услуги на водку, а теперь никто ничего не даёт.

Остановились у дома под фонарём.

— Хорошо, Ростошка, что пешком прошлись, — сказал Свердлов. — Такая ночь...

— Да ведь скверная ночь, — удивился Григорий. — Погода-то дрянь.

— Разве? А я и не заметил, — серьёзно ответил Яков Михайлович.

Голощёкин рассмеялся.