И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

— Ты просто глуп, Сергей. Извини, но это не оскорбление, а, как у нас доктора говорят, диагноз.

А Григорий, устремив взгляд на Потапыча, сказал:

— Пойду и я с Катей.

— Я тоже, — вызвался Сергей.

— Нет уж, дудки! — озорно ответила Катя. — Мы тебя в свою большевистскую фракцию не принимаем. — И к Григорию: — Давайте сделаем так: сначала ваше дело, заводское, а потом моё, солдатское. Разделим район на всех. Отец и Николай помогут. Так будет быстрее.

— Что ж, подсоблю, — отозвался Потапыч.

Поднялся и Николай. Ничего не сказав, он надел на себя пальто.

— Куда? — спросил отец.

— В мастерские. Надо бы Ленина послушать.

— Да ещё неизвестно, будет ли речь говорить. С дороги ведь, уставши.

— Ну так глянуть. Словом, пошёл я...

И хотя Ростовцев успел уже многих оповестить, до того как пришёл к Потапычу, помощь оказалась кстати.

...Видимо, Катя уже бывала здесь: часовой пропустил её и только поглядывал с подозрением на такую же, как у неё, повязку с красным крестом на рукаве у мужчины.

— Санитар, — объяснила Катя.

Навстречу вышел крупный, высокого роста солдат.

— Это товарищ Лагутин, член солдатского комитета, — представила Катя.

Они познакомились, прошли в отдельную комнату, и Григорий тут же пояснил цель прихода.

— На Финляндский, значит. А наши сегодня туда в наряд идут...

— Знаю, — сказала Катя. — Поэтому-то товарищ Подвойский и прислал меня к вам. Нужно поговорить с солдатами.

— Нужно так нужно. Посидите здесь, я скоро вернусь.

Они остались в пропахшей йодом комнате одни.

— Катя, как настроение здесь у солдат?

— Разное, Григорий. Было поначалу очень трудно. Намучилась я с ними.

— Так почему же именно вас сюда посылают?

— Не знаю. Солдаты сказали, что, кроме меня, никого слушать не будут. Да и безопаснее: всё-таки девушку не решаются тронуть. А ребята серьёзные, страсть какие!

Катя передёрнула плечами, точно стало ей зябко, и от этого её движения у Григория появилось желание оградить её от этих «серьёзных ребят» — он вскочил, готовый хоть сейчас ринуться в бой. Девушка расценила это по-своему:

— Да вы не бойтесь.

Она улыбнулась — благодарно и белозубо, и в комнате вдруг стало уютнее и теплее. Чёрт возьми, Ростовцев никогда не подозревал, что такое возможно: и запах йода стал каким-то приятным, и мрачные, застилающие свет, хотя и белые, занавески вдруг повеселели, и вообще хорошее настроение снова вернулось к нему.

— Теперь уже не страшно, — сказала Катя.

Ему хотелось, чтоб слова эти означали: ей с ним не страшно, а не то, что солдаты стали иными, многое осознали. И Катя поняла его желание.

— Мы ведь вдвоём, — добавила она. — Веселее, правда?

Лагутин вернулся и сообщил, что в казарме собрались представители батальона, но только от двух рот. Катя и Григорий пошли за ним.

Солдатская казарма — железные койки вперемежку с деревянными нарами, серые одеяла да у входа составленные в пирамиды винтовки.

Разговор начал Ростовцев:

— Товарищи солдаты! Сегодня ночью в Петроград из вынужденной эмиграции возвращается Владимир Ильич Ленин...

Кто-то выкрикнул «Ура!», и не по-уставному — раскатисто, а коротко, словно выдох, раздалось в ответ «Ура!».

— Рабочий Петроград выйдет сегодня на Финляндский вокзал, чтобы встретить вождя мирового пролетариата...

— А ты чего это за всех расписываешься? — перебил усатый солдат с нашивкой на погоне.

— Помолчи! — ответили ему. — Дай послушать.

— А чего слушать? Я в большевики пока не записывался.

Катя сразу же:

— Да вы понимаете — Ленин! Он не только вождь рабочих, он для всего народа. Всё, о чём мечтает бедный люд, всё может дать только его партия большевиков — и свободу, и землю, и мир.

Катя задыхалась, и Григорий чувствовал, что сейчас, если усатый не уймётся, произойдёт взрыв. Нет, нельзя, нельзя этого допустить.

Но усатый солдат не сдавался:

— И ты туда же, курносая. Грамотные больно. Мир! Что ты знаешь про войну и про мир?

— А что вы знаете про большевиков и Ленина? — не сдержался Ростовцев. — Вы в карцере сидели? Вы шомполов по спине отведали? Или, может быть, сами угощали шомполами да нагайками борцов за свободу?

То ли попал Григорий в самую точку, то ли, наоборот, обидел усатого этими словами, только поднялось в казарме что-то невообразимое. Один солдат громче других кричал: «Да тихо же! Тихо, дай послушать». А шум продолжался.

— Солдаты!.. — пытался урезонить сослуживцев Лагутин.

Катя остановила его:

— Граждане солдаты, я обращаюсь к вам от имени «военки»...

Но и Катю уже не слушали. Отдельные слова, долетевшие до Григория, только подтверждали, насколько сложна, накалена обстановка в этой разноликой, хотя и одетой в одинаковую форму, солдатской массе. И про землю, и про хлеб можно было услышать в разрозненных выкриках, а главное — про войну, фронт, окопы...

И вдруг Григорий услышал довольно звонкий голос, показавшийся ему удивительно знакомым:

— Братцы, дайте слово сказать! — Шум несколько стих. — Несправедливо так... Керенский приходил, говорил красиво, слушали мы его? А? Слушали?

— Слушали, ну и что? — был ответ.

— Этот... фамилию позабыл. На чих походит.

— Чхеидзе.

— Во-во, он самый. И его слушали.