... и незабудкой цветя (СИ)

— В каждом монстре есть решительность, — говорит Флауи, — В Сансе она была тоже. Видимо, больше, чем я предполагал. Его душа смогла сохранить крошечную часть себя, даже после всего, через что он прошёл... — цветок смаргивает набежавшие слёзы, но это быстро проходит. — Он так хотел остаться.

— Чего ради? — горько усмехается Папирус. Искорка на его ладони мерцает успокаивающим светом; от неё веет чем-то родным и тёплым. — Фриск мертва. Он хотел быть с ней, я знаю.

— Он изменил своё мнение на этот счёт, — Флауи успокаивающе похлопывает его по плечу. — Санс тосковал по ней, но всё же пытался побороть цветы, во многом благодаря тебе. Он хотел остаться. Правда.

Папирус сидит молча некоторое время, и Флауи тактично не пытается заглянуть ему в лицо.

— Спасибо, — говорит он потом. — Я рад это слышать.

Флауи внимательно смотрит на осколок души. Он чувствует, что это какая-то ниточка, зацепка, но пока не очень понимает, куда она может привести. Голос Чары, что звучит у него в голове, нашёптывает: порой судьба отступает, и все мы берём своё. Порой есть моменты, когда ей нечего нам противопоставить. Отчего-то у Флауи рождается странная уверенность в том, что это именно такой случай.

Он спрыгивает с плеча Папируса. Есть лишь один монстр, который способен дать им направление и, хоть идти туда снова Флауи не хочет, выбора у него нет.

— Куда ты? — растерянно спрашивает Папирус. Оставлять его одного — не лучшая затея, но время не ждёт. Время никогда не бывает на их стороне, это Флауи знает слишком хорошо.

— Есть кое-что, что нужно сделать, — Флауи осторожно закрывает ладонь Папируса, так, чтобы душа оказалась в целости и сохранности. — И лучше бы мне поторопиться. Кто знает, как долго этот осколок сможет просуществовать. Я скоро вернусь, а ты иди домой, хорошо? Отдохни немного и... — он пытается подыскать правильное слово, но все они звучат слишком фальшиво. В конце концов, Флауи просто улыбается ему. — Будь решительным, ладно?

Папирус медленно кивает. Сквозь щели меж костями мягко мерцает синий свет. Флауи бросает быстрый взгляд на остатки праха, что почти весь разнёсся ветром, и глубоко вздыхает, прежде чем исчезнуть.

Папирус остаётся один. Ещё несколько минут он сидит, слушая музыкальную шкатулку и ни о чём не думая, закрыв глаза. Он чувствует, как слабо бьётся в кулаке кусочек души брата, и это ощущение — он впервые наверняка уверен в этом — наполняет его решимостью.

Ступай

Это он.

Папирус смотрит в зеркало на стене своей ванной комнаты. Оно отражает то же, что и всегда: его лицо, тронутое усталостью, приглушённо мерцающие глазницы, старые шрамы на черепе, оставленные монстрами, что он давным-давно убил. Папирус автоматически поправляет алый шарф, не отрывая взгляда от собственных зрачков, и ему с трудом верится, что это всё ещё он.

Несмотря ни на что, это всё ещё он.

Подобное, как ни крути, кажется диким. Папирус чувствует: что-то внутри него безвозвратно сломалось, и это что-то уже никогда и никому не починить. Даже если снаружи он остался прежним. Даже если какая-то часть его прежней личности смогла сохранить себя. Папирус не уверен, что хотел бы этого, в любом случае — оглядываясь назад и задумываясь обо всех совершённых проступках и неверных шагах, ему меньше и меньше нравится идея вернуться к началу.

Он вздыхает и отворачивается от зеркала, выключая свет. Ему не нужно смотреть, чтобы убедиться: ничто и никогда больше не будет таким, как прежде. Даже он сам.

В комнате Санса пусто. Папирус застывает на пороге, обводя её взглядом, невольно цепляясь за знакомые раздражающие мелочи: разбросанные по полу носки, груда бумаг вперемешку с объедками в углу, неиспользуемая и заваленная хламом беговая дорожка. На одном из носков он замечает забытый стикер, на котором что-то написано угловатым почерком — его собственным, — что-то, наверняка резкое и злое. Он всегда кричал на брата за разбросанные вещи. Кто из них первый начал оставлять эти дурацкие записки? Папирус хмыкает себе под нос: Санс всё равно подбирал носки только после крепкого пинка, и можно было соорудить на вещи ёлочку из стикеров, прежде чем она сдвинется больше, чем на сантиметр. Санс был ленивой занозой в заднице, и Папируса всегда это неимоверно злило, но — вот же чёрт! — он был его занозой, и никто не мог этого права отнять. Даже если порой это доставляло неудобства.

Папирус смаргивает. От вида дурацких стикеров хочется выть и плакать; вместо этого он пересекает комнату быстрыми шагами, падая на кровать, и зарывается в ком простыней, уютно свёрнутый братом. Простыни холодные и пахнут им: слабым запахом горчицы, еле уловимым ароматом сосновой смолы. Золотыми цветами. Папирус крепко закрывает глаза и вдыхает воздух, заставляя тело расслабиться; ткань приятно касается костей, и это ощущение успокаивает. Какое-то время он просто лежит так, не думая ни о чём, размеренно дыша, словно цветы проросли и у него в горле; это нехитрое занятие служит временным якорем, столь необходимым, чтобы не потеряться в отчаянии окончательно.