...И никто по мне не заплачет

Побелка лестницы в последний раз производилась, когда барон фон Хюнефельд перелетел океан. А так как это было уже довольно давно, то от первоначально задуманной игры светотени осталась только тень. Годы, прошедшие с тех пор, расписали стены главным образом с помощью зеленых каштанов, плотницких карандашей и осколков кирпича занимательнейшей информацией и не менее занимательными рисунками.

«Да здравствует любовь!» — стояло возле самой скобы для вытирания ног. Каждый, еще не достигший преклонного возраста, сочувствовал автору. На первом этаже имелась загадочная надпись, трижды, одно под другим: «Конечно, конечно, конечно». За нею — портрет индейца. Ранний Леонард Кни. И не кто иной, как Марилли, украсила апача Ванагу крайне энергическими усами. По стене

до второго этажа на высоте шестидесяти сантиметров тянулся глубокий желобок. Своим существованием он тоже обязан подающей надежды Коземунд. Эту бороздку в штукатурке проложил ключ от квартиры, который она, отправляясь за покупками, прикалывала на свое юное бедро. Несколько капель крови Виктора Кирвейгазена, в последний раз неожиданно и бессмысленно вздрогнувшего, когда его внесли наверх, брызнули на стену третьего этажа да так там и остались. Вместе с круглыми отпечатками футбольного мяча номер три, без нитяных швов, они являли собой почти что натюрморт.

Рядом с одной из дверей характерным почерком возвещалось: «Скупердяйка и неряха», а на четвертом этаже, на самой большой площадке в доме, к потолку были прилеплены станиолевые стаканчики с объедками цементно-твердого хлеба. Своим существованием они были обязаны тому, что Рупп меньшой перестал собирать станиоль в подарок бедным языческим детям.

Само собой разумеется, в доме имелся чердак для сушки белья, весьма успешно запиравшийся железной дверью. Он был переделен пополам нестругаными загородками. В этих загородках тысячи древесных червей, одинокие, но угрюмые клопы и тучи старой моли усердствовали, вырабатывая пылищу и труху. Над фасадом, на чердачном выступе, весьма хитроумном по архитектурному замыслу, сконфуженно вздрагивал фантастический и никакое государство не представляющий флаг. Кто-то смастерил его из оцинкованной жести и укрепил на ядре величиной с человеческую голову. Ядро было набито дробью. Впрочем, Леонард сделал это открытие лишь в двенадцатую свою весну.

Тринадцать ступенек было у лестницы, ведущей в погреб. Каждый из жильцов дома уже не раз пересчитал их – и потому эти цементные ступеньки несли вину за все неприятности, которые то и дело случались в доме. Погреб тоже был разделен загородками на квадратные закуты. Самый большой из них, сплошь завешанный холщовыми мешками фирмы «Герцог и Генрих», принадлежал управляющему, а не дворнику. Вторым по величине, к общей досаде, владели Коземунды.

Через загородки погреба нельзя было перелезть, как на чердаке: они доходили до бетонного потолка. Дверь в погреб почти никогда не закрывалась. За ней стояли: деревянная снеговая лопата, насквозь проржавленные вилы для кокса, а также расплющенная вилка в бозе почившего дамского велосипеда.

Дверь черного хода была навешана так остроумно, что, как только ее открывали, немедленно вступала в борьбу с дверью погреба. Хотя в углу двора около черного хода вечно стоял невыносимый сквозняк, дверь служила верой и правдой и никогда не болела. Скорей всего благодаря слою жирной грязи толщиной с хороший омлет, предохранявшей ее от холода. Снаружи перед нею, разинув пасть, конечно в дни, когда их опорожняли, строем стояли восемь штук урн. В остальное время они истекали мусором и грязью. Земля во дворе, исхоженная и темная, казалась вымешанной из теплого хлеба домашней выпечки. Из нее неожиданно вырастала штанга для выбивания ковров. А подальше сутулилась подозрительная на туберкулез бузина. Кустистая трава местами торчала из злобных земляных бугров, как волосы из бородавки. Двор с двух сторон огораживали ветхие доски. С третьей была стена соседнего здания. Вот и все.

Двадцать два оконных глаза одновременно пялились на четыре высоченных дерева, вздымавшихся перед домом, как рука без большого пальца.

Никакого интереса эти вязы собой не представляли, потому что мальчишкам невозможно было влезть на них. Ни дупла, ни нароста. И вдобавок еще пачкаются зеленым. Только Рупп меньшой, чей балкон приходился чуть ли не вровень с кронами деревьев, долгие годы размышлял, обломятся ли сучья, если он в недалеком будущем прыгнет на них прямо с цветочных ящиков. А когда он наконец решил попытаться, маляр, на этот раз призванный из налоговых соображений, опять грунтовал решетку. Так вот и не нашла своего разрешения важная проблема, которая, несомненно, взволновала бы всю Мондштрассе.

Между третьим и четвертым вязом земля просела и образовалась небольшая рытвина. Когда шел дождь, в ней собиралась вода, уходившая, только если спицей от зонта проковырять засорившуюся решетку над сточным люком.