И обратил свой гнев в книжную пыль...

Я планировал и заранее собирал эту поездку по крохам. С последней трагикомичной встречи Зигфреда Тауберта с экспертом по книжным делам в министерстве иностранных дел господином Р. подавленный Тауберт перепоручил ведение переговоров с этим неудобным партнером мне.

Господин Р. был неподкупным чиновником старой прусской закваски: вечно одетый в темный костюм, чаще с жилеткой, напомаженные темно-русые волосы гладко зачесаны назад, спина всегда прямая — так он неизменно сидел на краешке стула, нервно дергая себя за светло-серую перчатку, под которой скрывался протез левой руки. Он был сама персонифицированная функция. И редко когда проявлял личную инициативу, решительно пресекая любое неформальное общение, например приглашение на обед, а иногда даже на чашку кофе, усматривая в этом попытку подкупа. Это был обстоятельный, непременно подстраховывавшийся, осторожный человек, и складывалось впечатление, что в действие его могут привести только высшие политические или внутриведомственные соображения, исходящие из непроницаемой мыслительной глубины «его дома» — министерства иностранных дел, — они механически управляли им и «спускались» через нас, нормальных, но изумленных людей, в нижестоящие «исполнительные инстанции». Он был очень пунктуален и не терпел ни своеволия, ни самостоятельных суждений и представлений о проведении мероприятий, находящихся в его ведении.

Наша семилетняя «совместная» работа, в течение которой осуществились не только такие наделавшие много шуму проекты, как Венгрия и Советский Союз, но и первый договор между министерством иностранных дел и нашей фирмой, где был сформулирован круг интересов обеих участвующих сторон, шла всегда медленно и туго, зависая иногда в прострации.

Всего один раз я стал свидетелем совершенно необычного для него поведения, когда его персональная реакция вышла, можно сказать, из берегов. Во время упомянутого уже разговора в кабинете Зигфреда Тауберта, где мне разрешено было присутствовать, Тауберт предпринял еще одну попытку перевести совместную работу на стабильную, свободную от нервных перегрузок и, желательно, равноправную основу, как это было во времена предшественника господина Р. д-ра Ванда. Его аргументация все больше обрастала красочными примерами и приобретала повышенную эмоциональность, так что под конец он вдруг воскликнул:

— …при таких условиях, господин Р, какие вы нам создаете, работа вообще уже не доставляет больше никакого удовольствия!

Это заявление с точки зрения устройства мыслительного аппарата господина Р. было по меньшей мере странным аргументом. В нем все мгновенно забило тревогу, даже как будто что-то задребезжало. Он весь внутренне сотрясался, хотя внешне его поза не изменилась. Вдруг он резко выкинул вперед протез, положил его перед собой тыльной стороной на толстое стекло на крышке стола и начал нервно дергать светло-серую перчатку под браслетом часов, украшавших искусственное запястье. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он хлопнул себя здоровой рукой по ляжке, по-прежнему не меняя застывшей позы. Внутреннее сотрясение перешло в нервный прыскающий смех:

— …нет, вы слышали? Неслыханное дело! Это должно доставлять ему удовольствие! Удовольствие! Удо-во-о-льствие!

И растягивая слово «удовольствие», он снова и снова хлопал себя с нервным восторгом по ляжке.

С этого момента я имел «удовольствие» стать единоличным партнером в переговорах с господином Р. и всячески, как только мог, эксплуатировал это обстоятельство, сначала осторожно, потом все откровеннее, иногда с наскоком, даже с вызовом, затем опять умасливая и проявляя должное понимание, «чувствуя» ответственность, и затем снова жестко, и снова мягко. Я научился распознавать границы таких людей-функционеров, но одновременно и их внезапные личные надежды и даже в высшей степени человеческие потребности, что неожиданно давало простор действиям в моей игре с такими чиновниками.

Впрочем, частенько я возвращался разбитым, с чувством отвращения в душе к своим партнерам по переговорам, пропылившимся от бумажных инструкций, с их неподдающимся воздействию бюрократическим мышлением, направленным на выполнение чужой воли чиновников из Бонна. Для меня уже стало привычкой сразу садиться в поезде, едущем из Бонна во Франкфурт, вместе с сопровождающими меня коллегами в вагон-ресторан, чтобы пропустить рюмочку-другую шнапса и поскорее расслабиться, проиграв за дорогу еще раз уродливо-комичные сцены диалога с боннскими чиновниками. При этом мы хлопали себя по ляжкам, со смехом подражая господину Р., и когда приезжали во Франкфурт, то были, конечно, здорово навеселе, но чувствовали себя освободившимися от стресса и фрустрации, в которые вгоняли нас многочасовые переговоры в этом заведении.