И обратил свой гнев в книжную пыль...

Стояло еще лето, когда я возвратился из Турции и Греции в Мюльхайм. Для начала я пошел «на стройку», нанявшись разнорабочим в одну строительную фирму, чтобы пополнить отощавший за поездку кошелек и обеспечить себе существование, зарабатывая деньги на арендную плату за чердачную комнату на несколько ближайших месяцев.

Прораб на этой стройке не любил «худосочных студентов», которые, как он считал, воображали из себя бог весть что и только отбирали у честных работяг заработок. При первой же возможности он изыскивал для меня унизительные и изнурительные работы, чтобы показать, что я не гожусь для настоящего дела и должен подобру-поздорову убраться туда, откуда пришел. Он отправлял меня по наружным стропилам на третий этаж с мешком цемента на спине весом не меньше центнера и при этом наблюдал за мной: само собой, на втором этаже я ронял мешок, и тот лопался прямо перед ним. Я действительно не был силачом и не мог выдержать такую физическую нагрузку, хотя и пытался, собрав волю в кулак, доказать прорабу обратное.

Когда же после этого он давал мне в руки кувалду и тяжелое долото и приказывал, стоя на стремянке, выдолбить в цементной стене углубление в тридцать сантиметров глубиной и двадцать шириной, гнев и ожесточение против «несправедливости мира» объединялись во мне с личным отчаянием по поводу собственного положения. Стиснув зубы и непрерывно обливаясь потом, превращавшим мое покрытое цементной пылью лицо в маску зебры, я пытался выполнить это тяжелое задание, но после целого часа непрерывного долбления и стука мне удавалось углубиться только наполовину. Прораб подходил, вытаскивал свою дюймовую линейку, делал замеры и качал головой. А когда он засек меня на полу возле стремянки за маленьким перекуром, то дернул за рукав и сказал:

— Здесь, господин студент, такое не положено. Отдыхать будем в университете, а здесь люди работают!

И он заставил меня влезть на стремянку и еще наблюдал какое-то время, как я распухшими руками бил кувалдой по долоту.

Наконец мне все это осточертело. Я понял, что должен заняться нормальной человеческой работой, которая сможет меня прокормить и обеспечить более или менее сносный уровень жизни. В летнее время я буду каждый год сматываться отсюда, чтобы повидать другой мир. Но сейчас мне нужна солидная, надежная работа, возвращающая меня к привычным жизненным масштабам, соизмеримым с моим происхождением.

Только где она, эта родственная по духу работа? Может, мне заняться коммерческой деятельностью? Пойти работать в контору? А возможно ли такое, что я выдержу в этих учреждениях, да еще с их иерархией подчинения, больше пары месяцев? Это при моих-то нестандартных амбициях и при всех тех проблемах, которые сидят во мне, словно заноза? И где гарантии, что я могу рассчитывать одновременно на приобретение приличной профессии и маленькую зарплату, покрывающую издержки моего скромного жизненного содержания?

На следующее утро я встал со своего развороченного ложа, где прометался всю ночь, страдая бессонницей и жгучими болями в распухших суставах и раздираемый терзавшими меня вопросами. Я вымылся, как сумел, над маленьким умывальником в каморке, оделся посолиднее, исходя из возможностей небогатого гардероба, и поехал на трамвае в соседний Эссен, к другу отца, многолетнему редактору газеты «Вестдойче альгемайне цайтунг».

Седовласый приветливый старик-редактор, с которым я познакомился в винном погребке, куда любил захаживать, многозначительно полистал страницы, которые я принес с собой. Потом встал, вышел из-за письменного стола и присел на край.

— Вполне возможно, что у тебя есть журналистский талант, — сказал он после того, как долго изучал меня взглядом, — но этого недостаточно, чтобы стать хорошим журналистом! Надо сначала чему-нибудь выучиться и узнать, что такое жизнь. Если ты и после этого захочешь работать в газете, милости просим, приходи!

Не успел я оглянуться, как снова стоял на улице. Начало накрапывать. Засунув руки глубоко в карманы брюк, я задумчиво брел по неопрятным улицам этого «угольного» городка. Теперь я уже не помню, был ли я в отчаянии. И не помню, какие мысли бродили у меня в голове, когда я вдруг остановился перед витриной большого книжного магазина.

Я вошел туда, спросил, как пройти к директору, и осведомился у него, не может ли он взять меня в ученики. Он оглядел меня сначала так же, как и тот редактор, сверху донизу, сказал «нет» и посоветовал обратиться к одной из его коллег «там-то и там-то».

Выйдя на улицу, я увидел свое отражение в витринном окне: мокрые, склеившиеся сосульками волосы, высоко поднятый воротник куртки, несколько размокших листков бумаги под мышкой.

Я поспешил на главный вокзал, нашел там туалет, просушил худо-бедно волосы и гладко причесал их. Затем сел на ближайший поезд в Дуйсбург и прямиком направился к тому книготорговцу, у которого, учась в школе, часто рылся на полках и покупал по рекомендации этого старого человека кое-какие важные для себя книги.